— Тиль, миленький, давай подождём. Мы не знаем, что будет. Я ничего не знаю про своих, и… Тиль, у меня родина есть… Я люблю тебя, но я… не знаю… я очень хочу увидеть своих.
— Вальхен, мы станем узнавать про них, как только закончится война! Вдвоём всё легче пережить! Ну хочешь, мы с тобой вместе поедем в Россию? Попозже, когда всё утрясется!
— Что утрясётся, Тиль?! Мы не знаем даже, чьи войска здесь будут… может, уже через несколько месяцев. И в Союз тебе нельзя! Знаешь, сколько у нас до войны сажали за шпионаж! А ты немец — мы не докажем, что ты ни в чём не замешан… Может, конечно, сейчас помягче станет. Всё же такую войну выстояли…
Валя осеклась. Что она делает? Она говорит Тилю, что его страна проиграла войну?!
— Да, Вальхен, войну Германия проиграла. Уже точно. И мы не знаем, как отнесутся к немцам русские, когда придут сюда. Может, тебе и не надо за меня выходить. — Тиль горько улыбнулся. — А то останешься немецкой вдовой в семнадцать лет.
— Ты что говоришь! Наши не будут убивать мирных людей, не может быть…
— Всё может быть, родная! Но я очень хочу, чтобы ты осталась здесь, с нами! Смотри, мы же большая семья! Мы справимся, даже если будет совсем плохо! Вальхен, я понимаю, тебе только шестнадцать… Я не буду торопить тебя с женитьбой, только скажи «да», и я буду ждать.
— Тиль, давай не будем говорить родителям… пока. Я прошу тебя.
— Ну хорошо. Не будем.
Тиль остановился, обнял Валю и всерьёз, по-мужски, поцеловал.
— Обещаю тебе, девочка моя, я сделаю всё, что в моих силах, чтобы ты была счастлива.
Они вернулись к ужину, и встретившая их первой Марта ни словом, ни взглядом не показала, что обратила внимание на эту отдельную от всех долгую прогулку.
Наташа. Из дневника
30 сентября 1944
Теперь нам, кажется, негде работать. Сегодня в нашу смену, днём, была тревога. Мы думали, как обычно — летят к городу, но мастера на всякий случай погнали нас в щели и в убежища. Самолётов оказалось всего два. Американские. Но они не пошли на город, а стали прицельно бомбить нашу фабрику. Вернее, один сбросил бомбы на нас, а потом пошёл второго сопровождать куда-то дальше. И бомбы падали на другом конце посёлка. Что там бомбить? Торфоразработки, что ли? Там ещё госпиталь и школа.
Нас не выпустили вечером из лагеря. Лагерфюрер лично сказал «verboten»
[115]. Но итальянцы, которых тоже не выпустили, сообщили через проволоку, что у них два барака людей забрали на разбор завалов. В том отряде и Марио, и Энрико. Ну что ж, будем ждать новостей.
Марьяна рассказала: сегодня на фабрике разговор услышала. Одна немка — работница в сборочном — другой говорила: даже если сюда придут американцы или англичане, им, простым немцам, мол, ничего не грозит. Потому что нельзя весь народ целиком обвинять в грехах фюреров и армии. Простые немцы не должны чувствовать себя виноватыми ни в том, что творилось на оккупированных территориях от имени Германии, ни в том, что было в концлагерях. Хотя теперь все уже знают, что там было.
Ничего себе! То есть у нас мирных жителей расстреливали и угоняли в рабство — это ничего? А их — всех скопом — нельзя за это осуждать? Вот Марьяна тоже говорит: нельзя осуждать всех, вспомни, сколько людей нам помогало. А я всё равно думаю, что все они виноваты!
Итальянцев тоже не выпускают — видимо, там, «на воле», всё плохо.
1 октября
Сегодня вместо работы в цехах мы все в одну смену — только пока светло — разбирали завалы на фабрике и освобождали уцелевшие станки. Ребята восстанавливали электропроводку. А вечером пролезли через дырку в колючке Марио и Энрико. Гаст не пришёл. Возможно, из их лагеря тоже никого не выпускают.
Итальянцы рассказывают страшное. Вчера американцы разбомбили госпиталь на том конце посёлка и школу. А там дети были. Больше 120 человек. Половина всех детей Хюгельдорфа. И парни всё это разбирали. Марио до сих пор трясётся, когда рассказывает. Убитых детишек — иногда не целых, а только части от них — приходилось раскладывать на лугу, чтобы родные могли опознать и забрать. Шесть рядов мёртвых детей! А один ряд — только ручки и ножки! Говорит: не знает, когда теперь спать сможет.
10 октября
Сегодня нас — целых три бригады — отправили в город. Наш фабрикант договорился с другим, что даст нас «в аренду», чтобы мы разбирали разбитый цех. Там такой жёсткий порядок: все цеха, кроме разрушенного, работают, а хозяин требует, чтобы этот восстановили как можно скорее. Вот ему надо — а нам чуть не 15 км пешком. До города 10 и через город ещё. Туда нас утром отвезли, чтобы время не тратить, а обратно — идите сами. Только конвой отправили с нами. Причём конвойные-то менялись: нас через полдороги догнали мотоциклисты, забрали одних солдат, оставили других. Ишь, рациональные какие!
Теперь будем ходить туда, пока всё не восстановим. Тот хозяин, видишь ли, своих рабочих этим занимать не хочет!
Валя
Ливень
Ливень обрушился будто из ничего. Сразу потоком — без предупреждающих редких капель, без порывов ветра, без тёмных туч. Просто солнце зашло за облако, не спрятав даже косых боковых лучей, и сразу встала стена воды — тёплой, сверкающей, бьющей по лицу и плечам не каплями, а широкими струями, от которых не укрыться, под которыми платье и косы мгновенно промокли насквозь.
Валя и не пыталась прятаться. Она стояла, подняв лицо и раскинув руки, как в детстве, и ловила губами и ладонями дождевые струи. «Как дома», — подумалось ей вдруг. И, смешиваясь с дождём, хлынули слёзы. Горячие, солёные. Валя рыдала в голос, выплакивая всю горечь своих прошлых и предчувствуемых страданий и потерь. Ничего уже не будет как прежде — ни здесь, ни дома, даже если она туда вернётся. Что ждет её на родине? Кто ждёт? И ждёт ли? Кто она там? Забытая всеми — одна из тысяч пропавших без вести? Или, может, и правду говорят — предательница? Что теперь будет с её здешней, такой чудесной любовью, в которую каждый день, каждый час врывается война — в жизни или в мыслях?
Она плакала и плакала, а слёзы всё не кончались. Она не ощущала ни времени, ни ливня, ни мокрого платья — только горе, которому она впервые за долгое время дала вырваться наружу.
Сильные руки обняли её сзади, и задыхающийся голос Тиля сказал:
— Ты пропала… я тебя ищу… Что с тобой?!
Он развернул её, всё ещё плачущую, к себе лицом, стал целовать мокрые глаза и щёки, горько-солёные губы.
— Вальхен, девочка моя… Что? Что с тобой? Не плачь! Скажи мне… Нет, послушай. Кончится эта чёртова война, мы с тобой поедем к тебе домой, найдём всех твоих… ты покажешь мне своё море и степь… слышишь? Ты веришь мне? Мы точно это сделаем… И у нас будут дети, и у них точно не будет войны…
