5. При подтверждении ваших данных на сборных пунктах будет определён порядок отправки на Родину.
РОДИНА ВАС ПРОСТИЛА! РОДИНА ВАС ЖДЁТ!!
— Что Родина сделала?! — вдруг закричала Наташа. — Родина меня ПРОСТИЛА? За что?! За то, что она сдала нас фрицам без боя? Что дала угнать в рабство?! За это она меня ПРОСТИЛА? За то, что три года… три года… — Голос сорвался. Марьяна обняла её, но Наташа рыдала, била кулаками по её рукам, уже бессвязно выкрикивая что-то. — …Простили… как они смеют нас прощать?! Как они смеют? Мы кто? Это они нас предали…
Марьяна изо всех сил пыталась сдержать Наташину истерику.
Помертвевшая Уля, закрыв рот ладошкой, уставилась на объявление и, кажется, видела только одно: «в интересах их будущего все такие браки должны быть немедленно расторгнуты».
Валя тоже глядела на лист, которому только что так радовалась, и слова, казалось, били её наотмашь: «…подлежат возвращению… Родина вас простила… браки должны быть немедленно расторгнуты…» Что это? Они, столько пережившие в оккупации и годами жившие в неволе или, как Валя, чудом спасённые… виноваты? В том, что их тогда, три года назад, отдали на растерзание или милость врагов?
Наташа наконец успокоилась, и все в тягостном молчании уселись на ступени закрытой нынче церкви.
Прошло много времени, прежде чем Марьяна сказала:
— Теперь понимаешь, Ульянка, почему Томаш не велел тебе ехать в советскую зону?
Уля кивнула.
— Марьяш, что же нам делать теперь? — Это Валя.
Марьяна покачала головой, а потом вдруг решительно сказала:
— Ульянке надо дождаться Томаша, а потом идти в американскую администрацию и регистрировать брак. И просить их не сдавать нашим.
— Думаешь, не сдадут? Они ж союзники. Небось, договор какой-нибудь есть.
— Надо разведать. А может, просто потянуть время. Пожить у кого-нибудь подальше. Или ты всё же хочешь вернуться, Уль?
— Они пишут: возвращаться только туда, откуда угнали. А я из Ленинграда вообще-то. Я же на Украине просто у бабушки гостила. Перед самой войной приехала… на пару недель… А бабушки нет давно. Да и села нет. Мы в землянке жили, когда нас угнали. Куда возвращаться?! В землянку в чужом селе?
— Тогда тебе точно надо Томаша ждать и спрятаться у кого-то. Валь, а ты?
Валя опустила глаза:
— Я люблю Тиля. И он хочет, чтобы я за него вышла…
— А ты?
— А я разрываюсь. Дома родители и Мишка. А здесь Тиль и Шольцы. Они тоже как родные теперь. И Клаус говорит: Тилю нельзя в Союз, да его и не пустят туда.
— М-да… — Марьяна помолчала. — Не того мы ждали от родины.
— Марьяна, а ты-то что будешь делать?
— Поеду домой. У меня там, кроме могил родительских, ничего нет, но хоть к ним. Вот побуду тут, пока всё прояснится с вами. — Марьяна говорила ровно, почти без выражения, будто все её силы ушли с Наташиными рыданиями. Валя первый раз видела Марьяну такой поникшей. — Ещё на Нину посмотрю. Может, Уве её уговорит. Что ей, сироте, со своими сиротами там делать? Может, её тут любить будут. А если Асие захочет возвращаться, вместе поедем. Куда ей одной? Ей шестьдесят семь скоро.
Валя встала и пошла к объявлению. Будто хотела убедиться, что всё написанное там — правда.
Она стояла и перечитывала строгие фразы вновь и вновь, надеясь, что увидела не то. Что там нет этого обидного «подлежат возвращению» — будто про чемодан украденный. Что ей померещилось это «простила».
— Читаете, девушка? Это хорошо… — Негромкий мужской голос раздался рядом неожиданно. Откуда только взялся? — Вот вам на память. Там на обороте ближайшие места сборных пунктов обозначены.
Валя машинально взяла бумажку из рук человека в штатском, говорящего на чистом русском языке. На листовке был напечатан тот же текст, что на плакате, а на обороте — схема разграничения зон оккупации и точки сбора репатриантов… вот, значит, как мы теперь называемся.
— Вас станут агитировать здесь всякие провокаторы, — снова заговорил мужчина. — Пообещают золотые горы в Америке или где-то ещё.
— Почему вы так думаете?
— Мы знаем. Не верьте. Им нужна дешёвая рабочая сила, больше ничего. И помните, что невозвращенцы — изменники Родины. А их родные там — члены семьи изменника Родины
[117].
Человек развернулся и ушёл, не попрощавшись. Исчез, будто и не было. У Вали подкосились ноги.
— Что? Что он тебе сказал? — Подошедшая Марьяна не дала девушке сползти на землю, удержала за плечи. Посмотрела в листовку. Ничего нового. — Валя! — Марьяна встряхнула её. — Валя! Что он сказал?
— Он сказал… он сказал, что невозвращенцы — это изменники Родины. А семьи там…
— ЧСИР,
[118] — мрачно закончила Марьяна. — Ничего не меняется.
Она довела Валю до крыльца церкви и заставила сесть. Она не утешала и даже не размышляла, что можно сделать. Она понимала — у Вали сейчас оборвалась часть жизни. Ей не оставили выбора.
Другие лагеря
Валя сидела в бараке и тоскливо думала, сколько им еще здесь находиться и будут ли новые допросы после двух длинных и мучительных, что она уже выдержала. Советские офицеры приезжали сюда, в лагерь для перемещенных лиц на территории американской зоны оккупации, почти каждый день и подолгу допрашивали его обитателей: по одному, по двое, сличая показания или просто сто раз задавая одни и те же вопросы в разной форме в расчёте поймать на лжи и «разоблачить пособников врагов».
Они жили здесь уже третий месяц. Томительное ожидание и минимум дел — только поддерживать чистоту в лагере — изматывали не меньше, а то и больше, чем работа на немцев по десять часов в день. Солдатские пайки, которыми американцы снабжали обитателей лагеря, состояли из сильно пористого, невероятно белого и долго не черствеющего хлеба, тушёнки в жестяных банках, галет, шоколада и табака. Горячее готовили раз в день разъездные полевые кухни. Весёлый белозубый и чернокожий солдат огромного роста раздавал еду, заигрывая с девушками, что-то любезно говоря взрослым женщинам и почтительно подавая миску Асие двумя руками.
Все привыкли к нему и не боялись. Впрочем, вольности американских солдат дальше улыбок и заигрываний не заходили — видимо, у них с этим было строго.
