Свойственные Андрею сильное чувство долга и в особенности ощущение, что «положение обязывает» (noblesse oblige, представление, согласно которому привилегии элиты оправдывались ее участием в поддержании порядка и справедливости среди подвластных людей и были его следствием), заставляли его чувствовать себя глубоко уязвленным, когда люди одного с ним сословия наслаждались своими привилегиями, не предпринимая попыток улучшить жизнь тех, кто от них зависел; он считал это признаком упадка. Андрей пишет, что в неряшливости или отсталости дворянских усадеб следует винить их отсутствующих владельцев. Делая это, он ссылается на стереотип о помещике, по уши увязшем в долгах (предполагалось, что эти долги сделаны из‐за расточительной жизни в городе), которому из «барской спеси» кажется унизительным снисходить до деревенских дел
[850]. С точки зрения Андрея, подобному пренебрежению долгом нет оправданий: «[Для хозяина] главнейшей целью ‹…› [должно являться] благоденствие подвластных»
[851]. Молодежь, которую он наблюдает, кажется ему менее набожной или послушной, чем раньше («удивляют меня молодые люди никогда не молящиеся, ни утром, ни вечером, ни за столом; могу ли к таковому иметь доверенность? – Конечно ханжить не хорошо, но должное следует исполнять…»)
[852]. Андрей винит в этом прискорбном положении дел не только и не столько влияние города, сколько апатичное нежелание родителей заниматься жизненно важным делом воспитания. Он осуждает праздных родителей, часами «поигрывающих» в карты и «мало пекущихся» о потребностях своих детей
[853].
Мы не говорим с детьми о предметах серьезных не потому, чтобы это было для них бесполезно; но потому, что для самих нас тягостно. Выжидать долго всходов посеянного, многим утомительно, и порождает сомнение о всхожести семян. Но тот, кто хорошо знает свойство туго принимающегося зерна, медленно, но верно растущего, делает свое дело с уверенностью. Так и разговор с детьми
[854].
Андрей не единственный россиянин той эпохи (да и не единственный человек преклонных лет в любую эпоху и в любой стране), который с тревогой и неодобрением наблюдал за переменами, происходившими с молодым поколением. «Ввоз» из Западной Европы всего – от литературы до предметов меблировки и представлений о религии, обществе и государстве (непосредственно противоречивших российскому православию, общественному устройству и самодержавию) – тревожил многих россиян того времени, хотя немногочисленное привилегированное меньшинство приветствовало эти заимствования как долгожданное исправление явных недостатков. По сути своей идеи Андрея питались удовлетворенной уверенностью, что его собственный дом, в котором он (в известной мере) был господином и повелителем, являлся для него и для его семьи с физической, духовной и интеллектуальной точки зрения самодостаточным, обеспечивающим личное счастье и здоровое окружение, и это окружение было в высшей степени стабильным.
Может показаться соблазнительным приписать глубоко консервативные и монархические взгляды Андрея (противоречившие, как это иногда бывает, его не менее страстной вере в образование и прогресс) строгостям цензуры. Однако обнародованные им сочинения своим появлением напрямую обязаны его личным записям, которые никогда не должны были покидать семейного круга и в которых он выражал взгляды, полностью согласующиеся с содержанием опубликованных статей. Складывается впечатление, что он просто не слишком серьезно задумывался о веских доводах против высказываемых им убеждений, которые выдвигали западники: о том, что крепостному праву нет морального оправдания, что промышленное развитие по западному образцу является необходимым условием будущего процветания и безопасности или что отсутствие демократического участия в управлении страной так же душит отдельного человека, как сословная система вредит коммерции и государственному управлению.
На самом деле патриотизм Андрея очень похож на его же веру; он черпает вдохновение и страсть из прочитанного (с одной стороны, катехизиса и Библии, с другой – сочинений по истории династии Романовых и Российского государства) и верит, что русское самодержавие скрепляет светское общество так же, как церковь – духовную общину. Он говорит о чувстве долга перед государством и народом в тех же выражениях, что и о долге перед Богом; один правитель в земной жизни, другой – в ожидающей душу жизни вечной. И тем не менее Андрей вовсе не слеп к недостаткам своей страны. Он скор на жалобы по поводу волокиты в судах («Ежели бы смерть пожирающая человечество препоручила о своем прибытии уведомлять людей чрез наши судебные инстанции, – мы жили бы сплошь по сотням лет!»), хотя, разумеется, жалобы на бюрократию можно счесть скорее характерной чертой современности, чем признаком конкретных политических взглядов
[855].
Признавая недостатки, Андрей, однако, воодушевлен тем, что видится ему огромным потенциалом России, а потому стремится не жаловаться, а вносить свой вклад в будущее, присоединившись к губернскому отделению Московского общества сельского хозяйства, занимаясь на местном уровне благотворительностью, публикуя статьи и затеяв проект по составлению справочника, посвященного Владимирской губернии
[856]. Через три года после службы смотрителем во время эпидемии холеры в 1831 году Андрей получал некоего рода жалованье от уезда: в своей бухгалтерской книге Наталья сделала пометку о получении 23 рублей «из Коврова»
[857]. Андрей и других побуждал к действию: когда Яков упоминает о том, что «просмотрел несколько статей из гражданских законов!» – Андрей с энтузиазмом отвечает: «Читай, читай Гражданские законы. Я со временем при балотировании тебя в председатели Палаты Гражданского суда, торжественно и открыто положу шар мой направо»
[858]. Некоторые из занятий Якова демонстрируют, как отправление должностных обязанностей на уровне местного самоуправления подпитывало дворянский патриотизм: во Владимире во время выборов в Дворянское собрание в январе 1836 года Яков посетил «обед и ужин всех дворян губернии», где пели «гимн царю», а также исполняли «стихи Губернскому Предводителю и Гражданскому Губернатору»
[859].
