Непосредственно вслед за признанием в том, что он потратил слишком много денег на шелковый жилет, Андрей записал в дневнике 13 февраля 1831 года, что «произошло второе сильное сражение с поляками [битва при Грохове, в которой русская армия победила, но не достигла решающего успеха], в коем наших убитых и раненых до 8 т. человек»
[870]. Возможно, под влиянием таких новостей он переписывает в свой дневник слух, узнанный от соседки, Марии Петровны Измайловой: «…у поляков собирают даже женщины все свои сокровища на пользу отечества своего противу нас». Андрей явно это не одобряет, хотя, если бы русские женщины делали то же самое, дабы поддержать борьбу против польских захватчиков, он, скорее всего, рукоплескал бы им. Согласно еще одному слуху, «под Варшавой происходило кровопролитное сражение 44 часа продолжавшееся и что Варшава вся разрушена до основания». Андрей был убежден, что в этих бессмысленных и прискорбных разрушениях можно с уверенностью винить как поляков, так и благодушие русского правительства: «Должно полагать, что по воле Божией все будет к лучшему, и что когда неистовые бунтовщики будут усмирены то уже Правительство осторожнее будут поступать и не даст им своего войска»
[871].
Национальное самосознание Андрея было тесно связано с его надеждами на будущее России. Эти надежды резко противоречили тому, что он наблюдал в современной ему Западной Европе. По его мнению, следовало всеми силами избегать «ложного просвещения»: «Никогда вопрос о просвещении не мог быть столь общим, как в настоящее время, когда худо понятое, худо направленное, совершенно ложное просвещение, столь гибельно омрачило запад Европы». Истинное просвещение Андрей понимал очень просто: «…жить надобно и по опыту, и по умозрению». На Западе разум оставался непонятым и сбитым с пути. Но Андрей также настаивал, что одних разума и науки недостаточно, подразумевая прежде всего, что нравственность, теснейшим образом связанная с верой, также необходима для ведения совершенной жизни и исполнения долга, поскольку «одна практическая сторона недостаточна: с нею одною человек вполовину исполнил бы свое предназначение, вполовину был бы счастлив»
[872]. Таким образом, Андрей полагал, что для многогранного образования и совершенной жизни, помимо Просвещения, необходимы также нравственность, чувствительность и яркая эмоциональность, и даже отдавал последней первенство: «Возвышенность чувств должно быть главнейшей статьей воспитания и образованности»
[873]. Итак, то была весьма любопытная смесь рациональности Просвещения, романтической чувствительности и религиозной или суеверной веры в предназначение.
Озабоченность Андрея нравственным состоянием родного уезда и народа в целом усиливалась под воздействием убеждения, будто вследствие секуляризации развращенный мир становится жертвой беспорядков, нечестивости и безответственности. Андрей разрешил эту дилемму, стоявшую перед множеством консервативно настроенных родителей, размышлявших об образовании своих детей во времена, последовавшие за эпохой Просвещения, с простотой и доверчивостью, приличествующей верующему человеку: он полагал, что подлинно религиозный дух будет своего рода внутренним барометром, позволяющим отличить хорошее от дурного, а потому помешает молодым людям развратиться под влиянием неблагонадежных идей. Ни один из тех, кто изучает земледелие или любую другую рациональную материю, не может впасть в заблуждение, если вера прочно укоренена в его душе с самого раннего возраста. Согласно Андрею, молодой человек, получивший религиозное воспитание, может делать ошибки, но он никогда «не развратится»
[874]. Соответственно, родителям нечего бояться Просвещения, поскольку «во всякой новой науке, во всяком новом открытии, молодой человек увидит лишь вящую Благость Всемогущего Бога к слабому человечеству»
[875].
Сделав на самом раннем этапе изучение катехизиса и исполнение религиозных обрядов частью привычной детям повседневной реальности, а также отведя вере определенное место в жизни семьи, Андрей мог спокойно отослать сына и дочь учиться в Москву, зная, что (как это на деле и случилось) они вернутся не прельщенными светскими идеями. Андрей мог сохранять уверенность, поскольку знал, что в процессе воспитания его ценности стали частью их личностей, и советовал другим отцам последовать его примеру:
Младенчество, период более важный, нежели многим кажется. Строгое соблюдение коренных правил честного гражданина, верного слуги Царева, и сына Отечества, усваивающиеся в возмужалом возрасте собственным убеждением, должны быть вспомоществуемо-облегчены еще в детстве. Раннее учение наук вредно, но ранее внушение обязанностей спасительно
[876].
Первое место по шкале ценностей занимают вера и долг: если они прочно укоренились, «изучение наук» не сможет навредить. Разумеется, это обязательное условие глубоко консервативно, даже реакционно по своей сути, но оно также основано на твердой уверенности, что существует «истинное Просвещение», столь же благотворное, сколь опасно «ложное Просвещение».
Представления Андрея о «ложном» и «истинном» Просвещении ведут к резкому различию между россиянами, проживавшими в городах, и сельскими жителями. Первые подвержены соблазнам, они отвергли разум, долг, нравственность и веру ради материализма, религиозной апатии или сомнений, то есть ради «ложного Просвещения». Сельская местность лучше подходит для нравственной, разумной и верной долгу жизни. Андрей также утверждает, что жизнь в деревне «удобнее» (под этим он подразумевает самостоятельное производство почти всего необходимого для жизни в собственной усадьбе) и «свободнее» (что означает возможность быть господином собственных имений; здесь Андрей, конечно же, совершенно спокойно игнорирует тот факт, что значительную долю сельских жителей в его местности составляли крепостные крестьяне). В основании этих представлений о деревне лежит любовь самого Андрея к сельской жизни. В середине 1835 года он выразил свое восхищение «весной в деревне», и, что для него характерно, это признание вылилось в речь, посвященную преимуществам деревенской жизни перед городской:
Весна в деревне – для меня удовольствие неизъяснимое: и будь я распорядитель целых миллионов талеров, я бы на 4-й неделе поста – никак не позже выезжал бы всегда из города. Ибо какая превеличайшая разница смотреть на грязную мостовую, на забрызганные экипажи и цокули домов [более позднее примечание Андрея: «…у каменщиков цокуль значит: первые ряды кирпича от земли, в виде карниза. – (у пешников то же самое)»] да запачканные сапоги, калоши и концы платьев, ничего не видать далее соседнего дома или любоваться открывающимися постепенно обширными полями, уничтожением необозримых масс снега, внимать пиитическому шуму весенних вод, видеть большое их сегод. собрание, и через ночь вступившую речку в свои берега. – Подсмотреть в зрительную трубу 1-го пахаря – это что твоя Венера Медицейская, что твой Аполон Бельведерский!! c’est delicieux pour moi! – А первые развернувшиеся листья зелени? А 1-я трель соловья? Не в клетке, не в Охотном Ряду, нет там песня его, песня узника, – а здесь в кустах, в леску, в роще это торжественнейшая ода всей природе, – самое великолепнейшее торжество свободы. – В городе величайший из богачей имеет под жилищем своим десятину, – здесь мы люли слишком середней руки утомимся до усталости дойдя до границы своего владения. – Одним словом весну встречать непременно в деревне надобно
[877].
