Это высказывание прекрасно объясняет, как кто-нибудь, подобно Андрею, мог видеть в западничестве движение, противодействующее прогрессу, одновременно ратовать за прогресс и оставаться консерватором. Проблема заключалась не только в направлении, но и в скорости прогресса: двигаться слишком быстро, пожалуй, хуже, чем стоять на месте. Год спустя, когда уже началось освобождение крепостных, Мочалин вновь пишет в том же духе, на этот раз жалуясь, что изменения происходят слишком медленно, поскольку в центре его внимания находится ситуация, представлявшаяся ему знаком моральной ущербности судебных чиновников, которые заставляли крестьян «караулить» найденные мертвые тела «при страшном морозе». Мочалин заключает: «Избави Боже нас от подобного прогресса»
[891]. Скорость очень важна. Провинциалы искали золотую середину между слишком торопившимися западниками и вовсе никуда не спешившим продажным чиновничеством.
Возможно, самый важный вывод, который можно сделать из изучения мировоззрения Андрея, состоит в том, что его теории и его жизнь, его собственные и позаимствованные у окружающих идеи, личные взгляды и сведения, сообщенные ему близкими, находились в постоянном и напряженном взаимодействии. Книги и статьи, которые читал Андрей, содержание опубликованных им сочинений и некоторой части его личных неопубликованных заметок и писем очень легко позволяют заполнить лакуны в соответствии с нашими собственными ожиданиями, зачастую сформированными художественной литературой, а не историческими источниками. Так, по меньшей мере одна исследовательница утверждала, что Андрей – пример так называемого «лишнего» человека (верящего в прогресс, но лишенного целеполагания или смысла жизни), так занимавшего русских писателей середины XIX века
[892]. Из более тщательного изучения документов становится ясно, что Андрея (особенно в его роли русского помещика) назвать человеком, лишенным целей или смысла жизни, никак нельзя. Дело обстоит прямо противоположным образом.
Столь же неверным будет предположить, будто Андрей вел уединенную жизнь, исходя лишь из того, что он жил в провинции. Хотя изоляция, несомненно, всегда относительна (и, конечно же, Андрей не участвовал лично в столичных интеллектуальных спорах), для понимания его идей важно, что это сравнительно уединенное существование представлялось ему идеалом, а, казалось бы, более оживленная городская жизнь – разрушительной. Не прочитав дневников и переписок, из которых ясно, что Андрей почти постоянно разъезжал по губернии (и не очень интересовался происходившим за ее границами), та же исследовательница высказала предположение, что литература была для него практически единственным способом расширения границ своего тесного и замкнутого мирка
[893]. Хотя Чихачёвы, бесспорно, наслаждались книгами о путешествиях и исторических событиях, а также иностранной беллетристикой, это развлечение отнюдь не было единственной нитью, связывавшей их с внешним миром, как иногда пишут вслед за романистами XIX века литературоведы. По крайней мере, в глазах самого Андрея мир, в котором он жил, был сам по себе насыщенным, удовлетворяющим и вдохновляющим. Это внешнему миру следовало прилагать усилия к тому, чтобы стать частью мира деревенского, а не наоборот
[894].
После того как выросли его дети, воспитательные идеи Андрея стали питательной почвой для рассуждений практически обо всем на свете. Все вместе они составили программу будущего развития общества, которую он пытался популяризировать в своих опубликованных статьях. Хотя сам Андрей лично не был вхож в более широкие интеллектуальные круги и не был членом какого-либо определенного интеллектуального движения, его идеи развивались в рамках интеллектуального ландшафта, сформированного его любимыми писателями, и при посредстве своего – подчас ограниченного – осмысления основных понятий консервативной мысли середины XIX века. Исследование интеллектуального ландшафта и той роли, которую играл в нем Андрей, объясняет, почему программа Андрея в конечном итоге не приобрела влияния за пределами его провинциального круга и чего такая интеллектуальная изоляция стоила провинциальному поместному дворянству.
Глава 10
Интеллектуальный ландшафт
В 1836 году философ Петр Чаадаев опубликовал первое из своих восьми «Философических писем», накалившее и без того неспокойную атмосферу интеллектуального сообщества России, за которым тщательно наблюдала тайная полиция. Чаадаев полагал, что перед Россией есть лишь два направления – одно ведет на Восток, а второе – на Запад
[895]. Публикация Чаадаева вдохновила к образованию двух течений, известных в середине XIX века как славянофилы и западники. Славянофилы во главе с Алексеем Хомяковым, Иваном Киреевским, Константином Аксаковым (дальним родственником Чихачёвых) и Юрием Самариным весьма неодобрительно относились ко многим сторонам жизни западного общества. Они сожалели о переменах, произошедших в России в начале XVIII столетия, во время преобразований Петра Великого, и стремились переориентировать страну на поиск национальной самобытности, вдохновляясь крестьянской культурой, деревенской жизнью и допетровским прошлым (в значительной степени вымышленным)
[896]. Движение славянофилов было тесно связано с романтизмом и так называемым культурным национализмом, в рамках которого национальная идентичность рассматривалась как симбиоз народной традиции и уникальной культуры, спаянной общим языком и общей религией, государство же, напротив, не играло существенной роли.
