На это скромное сочинение отозвался знаменитый критик Николай Огарев, который в 1846 году вернулся в Россию после шестилетнего пребывания в Берлине и вскоре освободил крестьян в своем богатом имении Белоомут
[901]. Ответ Огарева стал предметом широкой дискуссии в то время (и позднее) как важное сочинение, содержавшее изложение взглядов западников
[902]. Андрея нельзя всерьез счесть славянофилом: он не был настоящим интеллектуалом, не посещал столичных салонов, не общался ни с кем из известных деятелей этого движения и был полностью лоялен правительству. Он всего лишь опубликовал статью, в которой высказал некоторые свои идеи о крепостном праве и русской деревне. Однако Огарев использовал эту публикацию, чтобы высмеять то, что он считал славянофильской программой, противопоставив ее своим собственным взглядам. Заметка Андрея являла собой весьма умеренную попытку примирить участников уже давно шедшей дискуссии о крепостном праве, а потому сложно понять, почему именно она привлекла внимание Огарева. Но практически полное несовпадение нападок Огарева и текстов Андрея, а также очевидное при более пристальном рассмотрении отсутствие фундаментальных разногласий по основным предметам дискуссии свидетельствует о полном непонимании между городскими интеллигентами, участвовавшими в громких философских дискуссиях, и достаточно развитыми, но консервативными по своей сути читателями и писателями, которые общались на страницах провинциальных или более специализированных газет.
Огарев начинает свой ответ, цитируя последние строки заметки Чихачёва. Строки эти содержали типичный для Андрея смиренный отказ от претензий на ученость: «Если обмолвился, господа, поправьте и примите глубочайшую благодарность»
[903]. Хотя на страницах «Земледельческой газеты» эти слова и не были неуместны, Огарев воспользовался ими для того, чтобы представить и самого Андрея, и его взгляды наивно-инфантильными.
Обмолвились, Андрей Иванович, шибко обмолвились!
Отвечаю вам с полной надеждой на вашу глубочайшую благодарность. Вот куда непонимание одного слова может завлечь молодого человека! – подумал я, прочитав вашу статью. Вероятно, я не ошибаюсь, почитая вас молодым человеком, и совершенно убежден, что при ваших способностях, с летами вы приобретете и более верное знание слов, употребляемых в науке, и более положительный взгляд на вещи
[904].
Что бы там ни думал тридцатичетырехлетний Огарев, Андрей на тот момент уже был почтенным мужем сорока девяти лет от роду. В целом статья Огарева состоит из мелких придирок и пустых риторических фраз и звучит не менее поверхностно, чем более личные и довольно путаные разглагольствования Чихачёва. Многократно повторяемое в статье Огарева имя и отчество оппонента подчеркивает и усиливает остроту полемики. Может показаться, что Огарев испытывает к Андрею какую-то личную неприязнь, но это не так. Он готов обрушиться на любого, кто кажется ему старомодным, чтобы выразить точку зрения западников.
Огарев критикует данное Андреем определение «нормальности» как «добросовестности» и сравнивает общественную жизнь с жизнью человеческого организма, утверждая, что было бы смешно говорить про «народные, образцовые или добросовестные отправления желудка, сердца, мозга ‹…› Нормальность просто значит правильность ‹…› В мире же человеческом правильность значит разумность». Далее Огарев пишет, что обществу не следует полагаться на добросовестность «частных лиц», что такие ожидания представляют собой «неразвитость» или приводят к ней:
…вполне согласен, что добросовестность – дело почтенное; но сделайте милость, укажите мне хоть одно государство, одно человеческое общество, которое бы все свои труды, постановления, связи, делающие из него одно нераздельное целое, полагало на добросовестности частных лиц, каждого из своих членов! Кроме того, что такого общества нет и никогда не бывало, но если б оно и существовало, то согласитесь, что, рядом с младенческой добросовестностью, оно представило бы нам страшную неразвитость потребностей промышленности, искусства, знания
[905].
Личную добросовестность или нравственность, к которой призывает Андрей, Огарев называет «младенческой» и наивной, словно призывающей вернуть человечество «к тем временам, когда человек еще не вкусил плода с древа познания добра и зла». Вместо этого, настаивает Огарев, «каждый из нас требует в человеческом обществе законности, правосудия для того, чтобы его интересы не были оскорблены интересами другого». Это требование Огарев считает «мужественным», хотя правильнее было бы назвать его «западническим».
Отражая западнический консенсус, взгляды Огарева по сути не противоречат и позиции Чихачёва, который, как мы помним из предыдущей главы, вовсе не был против разумности или, например, законов и законности, хотя не любил судебных процессов. Призыв Андрея избавиться от пьянства, «безрассудной» роскоши и «нерасчетливости» тоже звучит достаточно «разумно». С точки зрения Огарева, ничего не понимавшего в сельском хозяйстве, барщина три дня в неделю была не более «нормальной», чем, скажем, два или четыре дня, тогда как «время и опыт» научили Андрея, что любой другой срок разрушал с трудом достигнутое равновесие интересов крестьян и помещиков; вместо убавления или прибавления рабочих дней нужно было увеличить производительность труда, что, по мнению Андрея, достигалось обучением, воспитанием и добросовестным исполнением всеми членами сельского общества своих обязанностей, в то время как Огарев считал необходимым развивать производительные силы путем прямого вмешательства правительства и в особенности отмены крепостной зависимости
[906].
В то время как «мужественный», зрелый и разумный Огарев противопоставляет себя женственному, «младенческому» и неразумному Андрею, он не объясняет, как можно развивать законность, не уделяя внимания воспитанию нравственности («добросовестности»), почему эта добросовестность считается «младенческой» и почему она противопоставляется «разумности». Читатель получает лишь обычную западническую программу, согласно которой только хорошая система может породить достойных людей, в противоположность мнению Андрея, что, покуда людей можно (путем воспитания) научить быть нравственными («добросовестными»), характер общественного или хозяйственного устройства не имеет решающего значения.
В этом споре у Андрея нашелся защитник. В январе 1848 года некий князь Дадиан поместил в «Земледельческой газете» свой ответ на дискуссию между Андреем и Огаревым, выступив в поддержку статьи Андрея: «Я не могу не присоединить свое мнение о столь важном предмете, и так близко до каждого из нас касающемся, к мнению г. Чихачёва». В своем экземпляре этого номера газеты Андрей подчеркнул этот и некоторые другие фрагменты статьи. Согласившись с Андреем, что «опытность и просвещение необходимы», Дадиан добавляет, что «кто плохой хозяин в своей барщине, тот без сомнения будет таким же и в вольнонаемном хозяйстве; точно так же выйдет и на оборот». Здесь Андрей поставил пометку на полях и приписал: Да! Да!» – рядом с заключительным обращением Дадиана к «противникам настоящего порядка» (тот утверждал, что помещикам следует считать своим первым долгом умножение «довольства» крестьян, отмечая: «За то мы русские»). Дадиан соглашается с Чихачёвым, что «отцовская попечительность» с большим успехом, чем «стеснительные приемы да расчеты», побуждает человека проявлять «щедрость» в отношении ближних
[907].
