Идеальный мир Андрея можно представить и как романтическое сообщество доброжелательных читателей, связанных благорасположением и общим опытом. Возможно, это была бессознательная экстраполяция круга читателей, воображавшегося писателями-романтиками, например подписчиков во все более распространявшихся публичных библиотеках
[964]. Если вспомнить, что Андрей сам учредил в губернии первую общественную библиотеку для крестьян, такой ассоциации сложно избежать. Мировоззрение Андрея подразумевает, что общество строго иерархично, но иерархия представляется ему способом поддержания порядка ради всеобщего блага, а не помехой чувству общности или тем более источником угнетения.
Одна из самых длинных литературных дискуссий в «почтовых сношениях» благорасположением посвящена роману французского писателя Густава Друинё «Зеленая рукопись». Друинё написал то, что в те времена называли «нравственным романом». Такие романы подчеркивали особое значение порядка и семейных ценностей, популярных в период французской Реставрации (естественное желание восстановить порядок после революционных лет)
[965]. Андрей не вполне оценил первый том романа, но, закончив читать второй, изменил свое мнение: «…должен сказать тебе 2-я половина 2-й части мне столько понравилась, что я не могу сказать дурного об целом сочинении»
[966]. Андрею понравились многие сцены романа, но он не написал ничего позволяющего судить о его отношении к философским идеям Друинё: «Бракосочетание и описание семейственной жизни Эммануил[а] с Лалагеей – восхитительно, оскорбление ее на бале – трагительно , письмо Луизы – имеет свою физиогномию. – Посещение Лалагеи в темнице чувствительно»
[967]. Поскольку мы представляем себе, что Чихачёв думал об образовании, можно предположить, что он не стал бы возражать Друинё там, где тот отстаивал ценность порядка и основополагающее значение семьи.
Хотя многие рекомендации переводных статей из западных газет о земледелии и домашней жизни были совершенно неприменимы к российской действительности, так случалось не всегда, а Андрей готов был черпать знания из любого полезного источника. Одна заметка, напечатанная «Земледельческой газетой» в 1834 году, наводит на мысль, что отчасти его энтузиазм если и не питался из иностранных источников, то подпитывался вестями с Запада. Эта статья (которую Андрей почти наверняка читал) описывает небольшой городок Базунген в герцогстве Мейнингенском, жители которого сообща подписались на журналы, посвященные ведению сельского хозяйства, читали их на общественных собраниях и делились результатами своих экспериментов. Заметка оканчивалась заявлением российского издателя: «Пример достойный подражания!»
[968]
Андрей не против подражать такому образцу, заграничному или нет. Может показаться даже, что в следующем фрагменте одной из своих статей он соглашается с мифом о российской «отсталости» по сравнению с Западной Европой, что на первый взгляд удивительно для консервативного патриота:
Проживающие в домах наших Немцы хохочут во все горло на нашу комнатную чистку, особливо передо Светлым праздником. Трут, моют, чистят, до поту-лица на Пасху, на Рождество, а более не знаю когда. А у Немцев это бывает 52 раза в году, то есть, каждую субботу. ‹…› Отодвинув от стены шкап, комод, перевернув стул и кресло сиденьем вниз, она [немка-гувернантка юной Александры] с силою школьного учителя над слабым, беспомощным, малолетним учеником, длинным своим пальцем, стала указывать на красивую паутину и слоеную пыль, приговаривая: это что? а это что? Нет мы еще далеки от Немцев во всем!
[969]
Андрей не закрывает глаза и на другие недостатки и в переписке со своим повидавшим мир шурином с тоской признается, что мечтает о путешествии по Европе. Однако мы слишком поспешим, предположив, будто он считает Россию отсталой из‐за старомодных представлений о чистоте. То несчастная случайность, а не истинная причина занимаемого Россией места или достижений страны. Любопытство Андрея неутолимо: его привлекали те части света, откуда происходили некоторые его любимые писатели и мыслители. И вполне естественно, что ему нравилось обсуждать дальние страны с родственником, который и в самом деле там побывал; в сохранившейся переписке Андрея с другими людьми нет таких обсуждений – ни шутливых, ни серьезных. Так, его забавная игра с шурином в письма из «Парижа» может служить свидетельством силы его личного любопытства и воображения, а не разочарования в родных местах. Он слишком гордится русской деревней и сельской жизнью и любит их, чтобы можно было разглядеть в этих развлечениях что-то большее.
Одно примечательное исследование «локального мышления» в английской литературе эпохи романтизма выявляет много сходного с мировоззрением Андрея. В центре внимания Марты Борер такие произведения, как «Замок Рэкрент» Марии Эджуорт (1800), «Боро» Джорджа Крабба (1810) и «Приходские анналы» Джона Голта (написанные в 1813 году и опубликованные в 1821‐м). В архивах Чихачёвых не упоминается ни одно из этих сочинений, но их жанр и время написания таковы, что Чихачёвы вполне могли их читать. Книги Эджуорт много переводили в России в начале XIX века, а перевод «Боро» появился как минимум в 1850‐х годах. Интереснее всего то, что все три произведения «используют образ местного пастора-ученого (parson-scholar) и делают провинциальное окружение своим основным предметом»
[970]. Parson-scholar – пожалуй, лучший английский аналог русского понятия «старец» (мудрый старик), которым Андрей называет себя самого в своих статьях, в сочетании с термином «ктитор» (церковный староста-мирянин), использовавшимся при обсуждении его благотворительных проектов.
Борер описывает эти сочинения как плоды характерного для начала XIX столетия решительного поворота просвещенческого энциклопедизма от стремления к универсальному охвату к более глубокому и точному изучению конкретных, местных предметов (что мы увидели на примере сочинений Карамзина). Смещая внимание от центра к периферии, эти произведения «рисовали картину нового сельского мира Англии: не хронографического, топографического или пасторального, но состоящего из отдельных провинциальных местечек, каждое из которых было достойно изучения из‐за уникального окружения и местного общества»
[971]. Борер связывает возникновение этого нового подхода с подъемом провинциальных городов вследствие развития промышленности (фактор, о котором в случае всей России говорить не приходится, хотя село Иваново и вообще местность вокруг Дорожаево были известны своей промышленностью), а также с «сопутствующим развитием провинциальных интеллектуальных сообществ», сравнимых с русскими Вольным экономическим обществом и Московским обществом сельского хозяйства, и распространением печатных книг и периодики, ставших в первой половине XIX века доступными провинциальным читателям
[972].
