Борер пишет о том, как, в сравнении с более ранними повествованиями о сельской жизни, эти произведения меняют угол зрения, переходя от «суждения о сельской местности с точки зрения загородной усадьбы к суждению… с точки зрения деревни»
[973]. Хотя частные записи Андрея и его сочинения, предназначенные широкому читателю, по определению были написаны с точки зрения усадьбы – в том смысле, что их автором был помещик, сидевший в кабинете с видом на деревню (населенную людьми, которыми он по-настоящему владел), в иных отношениях мы видим наследие Андрея аналогичным английским сочинениям. Будучи провинциальным дворянином средней руки в стране, культура и история которой находились во власти крошечного меньшинства гораздо более состоятельных аристократов, Андрей, по сути, предпочел столичным законодателям культурной моды местные сообщества. И этим английским авторам их читатели тоже представлялись – как и участникам русской кампании за рациональное сельское хозяйство, к которым отчасти принадлежал и Андрей, – невежественными или непонятливыми. Наконец, как и сочинения Андрея, эти английские произведения не были ностальгическими: «Они предлагали способы мыслить локально в мире, который все больше опутывали глобальная экономика и культура. В приходских анналах местные мирки не стремятся оставаться в вечной изоляции от мира глобального; экономическое развитие и социальные изменения теснейшим образом связаны с обменами с более широким миром»
[974].
Если в панораме идей современников Андрея так легко отыскать элементы его мировоззрения, то, возможно, его мыслям вторит широкая читающая публика? Одним из нескольких придуманных издателем, Осипом Сенковским, корреспондентов Библиотеки для чтения был некий Барон Брамбеус, заметки которого чаще прочих упоминают Чихачёвы. Мелисса Фразьер описывает Брамбеуса как «напыщенного провинциала со склонностью пускаться в личные отступления и ярким, грубым чувством юмора». Его сочинения «отличались болтливостью, интимным тоном и множеством, по всей видимости, личных подробностей». Фразьер утверждает, что «Сенковский изобрел Брамбеуса и его товарищей, чтобы сознательно расшатать понятия идентичности и авторства»
[975]. По иронии истории такие вымышленные корреспонденты журналов, как Брамбеус, побудили реального человека, Андрея Чихачёва, взяться за перо.
В 1770‐х годах Николай Новиков на страницах своих журналов «создал галерею социальных типов», многим из которых предстояла долгая жизнь в культурном самосознании России. Среди них выделяется «преданный провинции помещик», которого Белла Григорян описывает в своем исследовании, посвященном эволюции этого «типа» в художественной литературе, как «весьма изменчивую фигуру, чьи обязанности составляют предмет обсуждения, а социальная идентичность лишь формируется», «провинциального помещика, общающегося с единомышленниками, принадлежащими к тому же сословию», «предпочитающего службе заботу о своем поместье»
[976]. Этот «тип» десятилетиями шагал по страницам произведений русской литературы и менялся, но в 1820‐х и 1830‐х годах его образ отчасти формировался вымышленными корреспондентами журналов, вроде Брамбеуса, и романами таких писателей, как Фаддей Булгарин.
«Тип» провинциального помещика, ревностно служащего государству, трудолюбиво заботясь о провинции, и «тип», с энтузиазмом писавший в журналы фамильярные и чрезмерно подробные анекдоты об устройстве своего дома и личной жизни, – оба они не могли бы найти более яркого воплощения в реальности, чем Андрей Чихачёв. Сходство столь разительно, что трудно поверить, что естественные склонности Андрея не нашли серьезной поддержки, по меньшей мере в чтении Брамбеуса и Булгарина. Андрей сознательно взялся за перо, чтобы подражать своим героям, и он мог намеренно копировать их стиль, но в этом сходстве есть и нечто большее.
Ирония заключается в том, что создатели и популяризаторы «типа», так напоминающего Андрея, в конечном счете либо от него отказались, либо начали развивать его в совсем иных направлениях, так как полагали, что настоящие провинциальные помещики этому образцу не соответствуют. Но Андрей был человеком из плоти и крови. В 1840‐х годах Брамбеус и его двойники уступили место на страницах журналов и газет реальным людям. Андрей и его единомышленники не просто тратили чернила на рассуждения о ремеслах, зубной боли и чистом воздухе. Они глубоко и искренне верили в свой нравственный и интеллектуальный долг перед империей. Пресса 1820‐х и 1830‐х годов не породила Андрея – в том смысле, что она не сформировала его мировоззрение, но, вероятно, именно эта пресса поспособствовала развитию его склонностей и обеспечила его подходящим словарным запасом и интеллектуальным пространством, газетными колонками, в котором он мог сформулировать то, о чем думал, для себя и для других.
Осип Сенковский сам сочинял многое из того, что наполняло его журнал, но при этом скрывал свое авторство за многочисленными яркими псевдонимами. Фразьер полагает, что Сенковский намеренно вел эту игру, жонглируя образами и трактовками отношений между писателем и читателем
[977]. С другой стороны, в заметке, напечатанной в «Земледельческой газете» в 1846 году, Андрей решительно настаивает, что все статьи должны быть подписаны подлинными именами авторов, причем указывать следует не только имя, но и адрес. Поскольку его задачи были более прагматичными и значительно проще целей писателей-романтиков, он побуждал корреспондентов периодических изданий снять маски, чтобы заинтересованные читатели могли вступить в дискуссию с авторами. «Как бы это хорошо», писал он, если бы читатели могли больше доверять писателям и те, кто при обычных обстоятельствах вряд ли когда-нибудь встретится, могли бы познакомиться по переписке и, возможно, даже сблизиться
[978]. Шли годы, но Андрей не изменял своим убеждениям: в 1848 году он опубликовал другую статью, озаглавленную «Об общем дворян участии в „Земледельческой газете“»
[979], а к концу своей журналистской карьеры, в 1865 году, еще одну – «Заочное знакомство (о передаче писем от сотрудника к сотруднику – через редакцию)»
[980]. В ней Андрей с уверенностью человека, который публикуется уже два десятка лет, называет товарищей-корреспондентов «сотрудниками», а не «дворянами»; то есть к этому моменту он воспринимает журналистику как свою профессию.
Рассуждая о возможности познакомиться и даже близко подружиться, переписываясь с кем-либо по поводу журнальных статей, Андрей опирается на собственный опыт. Его добрый друг, астраханский помещик Владимир Копытовский, с которым Андрей оживил систему «почтовых сношений», заброшенную после ссоры с Яковом, и который называл Андрея «милым братом», никогда с Андреем лично не встречался. Сохранились и другие письма от читателей, да и сам Андрей писал некоторым журналистам-любителям, работой которых восхищался. Он также обильно украшал свои номера «Земледельческой газеты» пометками и одобрительными надписями (например, «весьма полезная статья» и «отлично-хорошая статейка»), словно не читал, а беседовал с авторами статей.
