В другом письме, написанном намного позже, в 1866 году, Анна просит у свекра извинить ее «минуты сомнения» в его привязанности к ней. Она просит прощения за то, что не высказала все, что следовало высказать: «…[если] бы не истинные любовь и уважение к Вам, то не грусть о потере Вашего расположения, а равнодушие овладело бы мною, а потому еще раз прошу вас извинить в недоверии Вашу дочь, разбитую бесконечными страданиями и потерявшую всякую почти надежду на лучшее; Ваши письма заставили меня не раз раскаяться в своей ошибке». Затем она довольно подробно описывает свою болезнь, говоря, что у нее нет сил сидеть, ее на руках носят в баню и, в довершение всего, у нее «воспаление живота». То, что она «еле в состоянии была держать в руках карандаш», объясняет бессвязность ее писем. Она признается, что «ропот не раз одолевал меня», и завершает письмо просьбой «помолит[ься] за Вашу дочь, Вас любящую и глубоко уважающую»
[1028].
В последнем письме этого периода, написанном Алексеем, отмечено лишь: «Анночке недавно писал, а от нее давно не получил»
[1029]. Были ли причины разрыва Алексея и Анны финансовыми, медицинскими или эмоциональными (или имело место и то, и другое, и третье)? Известно лишь, что, живя раздельно, они не могли наслаждаться тем стабильным и дружным союзом, который оказался столь благотворен для Андрея и Натальи и в экономическом, и в эмоциональном плане.
Более того, даже несмотря на то что уже в 1845 году Алексей унаследовал от своего дяди Чернавина Берёзовик и ожидал, что со временем станет владельцем Дорожаево, его письма этого периода намекают, что доходы, которые он получал от этих имений в 1860‐х годах, не позволяли ему обеспечивать себя и семью, что приводило к необходимости работать в разнообразных государственных учреждениях. Поэтому младший Чихачёв иногда месяцами жил во Владимире и в конце концов практически туда переселился. Подобно Алексею, его сын Константин и дети Константина также состояли на службе, несмотря на владение унаследованными имениями в Дорожаево, Берёзовике и других местах. По-видимому, им приходилось так поступать, поскольку после освобождения крепостных эти земли больше не приносили дохода, достаточного для содержания их семей.
Хотя семейная история Андрея и Натальи подошла к концу с последними собраниями писем и бухгалтерских книг 1860‐х годов, род Чихачёвых продолжил сын Алексея Константин, унаследовавший Дорожаево после смерти Андрея в 1875 году. Он все еще владел этим поместьем в 1917 году и умер годом позднее, уже после Октябрьской революции.
Один из сыновей Константина, Александр (родился 20 апреля 1879 года), до революции успел стать местным судьей в чине титулярного советника и директором Ковровской музыкальной школы. В 1919 году он покинул Крым в числе эмигрантов, и дальнейшая его судьба неизвестна.
Младший сын Константина, Анатолий, изучал математику в Московском университете и посещал Михайловское артиллерийское училище. В 1916 году он служил в полевой артиллерии в звании прапорщика, а в январе 1917 года – в артиллерийском дивизионе города Алатырь. Два года спустя, в январе 1919-го, он вступил в Красную армию. Позднее он поселился в Коврове и преподавал математику, а в 1925 году женился на Евгении Андреевне Тюриной, женщине «пролетарского происхождения». В 1918 году дочь Константина Елена помогла жителям деревни Дорожаево превратить «каменный» господский дом Чихачёвых в деревенскую школу. Дом, построенный «звон-звоном» (как писал Андрей Иванович), все еще существует, и до недавнего времени в нем еще размещалась деревенская школа
[1030].
Вероятно, Андрей, всю жизнь одержимый идеей образования и учредивший библиотеку для крепостных, порадовался бы тому, что так дорого обошедшийся ему дом на долгие годы стал школой – то есть мог бы порадоваться, если бы принял революцию. Может быть, он и был необычайно сильно увлечен вопросами образования, но для поколений провинциальных поместных дворян образование и семейные узы были важнейшими сословными ценностями: ведь без них было бы невозможно обеспечить будущее своих детей. Хотя обладавшие старинными родословными разросшиеся дворянские семейства и были источниками гордости, взаимоподдержки и социального кредита, в повседневной жизни люди благородного сословия жили в расширенных семьях иного рода, включавших крепостных, которыми они владели и часто считали своими детьми «второго сорта». Хотя их статус был ниже, а потребности иными, чем у кровных детей, к крепостным тем не менее относились почти с той же отеческой заботой: их нужно было кормить, одевать и обучать практическим способам зарабатывания хлеба. Крестьяне Дорожаево не всегда слушались или оправдывали ожидания своего хозяина; однако они были необходимой, естественной частью его мира, и их невозможно было игнорировать или полностью контролировать.
Отношения Андрея с крестьянами представляли собой в лучшем случае постоянные увещевания путем ведения переговоров, что нередко могло вызывать сильные огорчения обеих сторон. Андрей прекрасно понимал, что следующему поколению предстояло пересмотреть отношения между провинциальными помещиками и крепостными, продолжавшими жить в тех же деревнях и работать на той же земле, но уже в новых условиях.
Хотя в некоторых более ранних исследованиях по истории России является общим местом описание русского общества как общества рабов, где свободен лишь царь, а остальные члены общества в той или иной степени являются его холопами, в своей работе о мировоззрении провинциальных помещиков У. Р. Августин предлагает иную модель распределения власти, где семья представляет собой организационный принцип, метафорически воспроизводившийся на всех уровнях общества. В этой модели все члены (включая царя или отца) были в известной степени несвободны, поскольку у них у всех были определенные обязанности перед другими людьми, но власть тем не менее оказывалась в высшей степени дифференцированной, хотя по большей части связанной с фигурой отца: «В такой системе ценность и положение человека определялись не тем, насколько успешно он подчинялся абстрактным правилам поведения (как в западной модели), а внутренним испытанием прочности его родственных отношений с вышестоящими»
[1031].
Существует немало разнообразных подтверждений тому, что такая патерналистская метафора власти была весьма влиятельной в российском обществе XVIII и XIX столетий
[1032]. Конечно же, семейная модель власти не уникальна для России. Она была распространена в Европе, и в России она могла оказаться элементом заимствованного на Западе дискурса
[1033]. На самом фундаментальном уровне она была способом оправдать почти безграничную власть самодержца и аристократии. В то же время патернализм, теоретически, должен был сдерживать худшие проявления произвола абсолютной власти. По мере того как в течение XVIII века критика старого режима становилась все более резкой, под ударом оказалась и патриархальная идеология, бывшая основанием этой власти
[1034].
