Николаевская Россия так никогда до конца и не оправилась от последствий беспокойного начала правления. При предшественнике Николая, Александре I, империя пережила вражеское вторжение, из которого вышла торжествующей победительницей Наполеона и, безусловно, великой европейской державой. Хотя во внутренней политике Александру не удалось выполнить обещания своей молодости и реформировать самодержавие (что стало основным мотивом для действий декабристов), в глазах общества он остался практически безупречным, «благословенным» императором, по образу которого был изваян ангел на вершине Александровской колонны на Дворцовой площади – монумента, названного в честь царя и воздвигнутого в память победы над Наполеоном.
Николай, напротив, казался человеком суровым и холодным. Его особенно презирали интеллектуалы, испытывавшие отвращение к усиленным в его правление цензурным ограничениям. При консервативном министре финансов Егоре Канкрине торговля и промышленность России развивались недостаточно интенсивно, что породило ощущение отставания от западноевропейских стран, где набирала скорость промышленная революция. Хотя Николай признавал необходимость развития российского образования, в особенности в области технических наук, а также создал целую плеяду хорошо образованных юристов, чиновников и ученых, прогресс в области образования сопровождался удушающей цензурой и полицейским надзором. По иронии судьбы университеты стали печально знаменитым «рассадником» тайных «кружков» самообразования студентов, становившихся все более восприимчивыми к идеям, которые власти находили бунтарскими.
Сложившийся при Николае status quo выразился в лозунге «Православие, самодержавие, народность», получившем известность как доктрина «официальной народности» и обозначившем три столпа, на которых покоилось здание Империи. Она подразумевала русскоцентричную природу «православия и народности», ставших фундаментом империи, которая издавна была многонациональной и жители которой исповедовали различные религии, а также тот факт, что самодержавный строй обеспечивался военным могуществом и достаточно жестким режимом управления. На протяжении большей части царствования Николаю I удавалось избегать участия в крупных международных конфликтах, но, жестоко подавив Польское восстание в 1830–1831 годах (его сын и наследник последовал его примеру, точно так же отреагировав на следующее Польское восстание 1861–1863 годов), он приобрел врагов по всей Европе. Поляки желали либеральных реформ и независимости; те участники восстания, которые пережили его и эмигрировали на Запад (по большей части молодые дворяне, идеалисты и романтики), рассказывали в английских и французских салонах о жестокости русской армии. Частью того же процесса, что вызвал польские восстания, была так называемая «весна народов» 1848 года, когда националисты и либералы попытались свергнуть абсолютистские монархии в Европе, но в конечном счете потерпели поражение. Восстания были подавлены, а старый порядок восстановлен, но после произошедшего монархи не могли не чувствовать, что троны под ними зашатались.
Несмотря на то что кризис 1848 года так и не привел к большим потрясениям в России, оснований для беспокойства у русского царя было больше, чем у многих других правителей. Во-первых, Николай I обладал гораздо большей властью, нежели любой другой европейский монарх, и к тому же имел репутацию деспота. Во-вторых, Российская империя была последним государством в Европе, где использовался рабский труд. Хотя в Соединенных Штатах Америки в то время еще сохранялось рабовладение, англо-американский аболиционизм из маргинального движения начала 1830‐х годов превратился к 1860‐м годам в широко распространенное настроение (по крайней мере, за пределами Южных штатов) как раз накануне эмансипации – как в США, так и в России.
В то время, когда Николай I правил государством, опираясь в значительной степени на идеи крепостничества, мысль о том, что неограниченная монархия и подневольный труд не имеют нравственных оснований, распространялась в России и странах Запада. Тем не менее Николай в принципе не отрицал необходимости отмены крепостного права и других преобразований, но при этом до самой своей смерти не считал возможным начать реформу, решительно подавляя инакомыслие. В конце жизни Николая, когда Крымская война (1853–1856) продемонстрировала очевидное бессилие и отсталость императорской армии и флота, его правление воспринималось как обман, скрывающий слабость и некомпетентность под прикрытием шовинизма. Его наследник, Александр II, был вынужден негласно это признать и провести Великие реформы 1860‐х годов, принесшие с собой освобождение крепостных, реорганизацию судебной системы с введением судов присяжных и другие прогрессивные перемены.
Обладавший прекрасными связями друг Андрея Чихачёва Александр Меркулов, служивший в Инспекторском департаменте Военного министерства, накануне двадцать пятой годовщины правления Николая I писал, что «это для каждого Русского великий праздник ‹…› Сколькими событиями ознаменовано это царствование: сколько сделано преобразований, особенно по военной части – можно сказать камень на камне не остался; сколько замечательных сооружений: Исакиевский собор близок к окончанию; постоянный мост через Неву – чудо искусства – откроется 20 сего ноября; железная дорога [между Петербургом и Москвой] будет кончена к ноябрю 1851 года; сколько везде построено казенных зданий, то всего не перечтешь; история верно поставит это царствование наряду с царствованием Петра I и Екатерины II»
[79]. Мнение Меркулова прямо противоположно оценке правления Николая историками: отнюдь не сравнивая Николая с Петром и Екатериной, они отмечают неспособность проведения необходимых социальных и политических реформ, катастрофически низкий уровень экономических инвестиций, в особенности в строительство железных дорог, а также полный провал его дипломатической деятельности. Так по-разному воспринимают одни и те же события высокопоставленный, но особенно ничем не выдающийся консервативный чиновник и те представители российской культурной элиты, которые сформировали существующий до сих пор историографический дискурс.
Что же касается Чихачёвых, то они испытывали лишь непоколебимое восхищение самодержавием и всей императорской семьей и рассматривали события общественной жизни 1830‐х, 1840‐х и 1850‐х годов совершенно в ином свете, нежели интеллектуалы Петербурга или Москвы (или Парижа, или Лондона, или Варшавы). В их записях середины или конца 1820‐х годов нет ни одного упоминания восстания декабристов, но, учитывая почтительность, которую они проявляли при любых упоминаниях императорской семьи, известия о восстании должны были бы вызвать у них ужас и замешательство. Молодые аристократы, вовлеченные в восстание, были для такой скромной семьи, как Чихачёвы, фигурами весьма абстрактными. В сравнении с провинциальным образом жизни наших героев жизнь наследников самых богатых российских семейств представлялась космополитичной, что в глазах Андрея было равнозначно невоздержанности и разложению.
Во время первого Польского восстания Владимирскую губернию охватила эпидемия холеры. Андрей в это время исполнял обязанности смотрителя участка, на которую был назначен ковровским Комитетом для предохранения от болезни холеры, но в своем дневнике он подробно описывал события в Польше, опираясь на отчеты таких газет, как «Северная пчела», и журнала для отставных военных «Русский инвалид». Позднее, во время революций 1848 года, когда Алексей служил в армейской части, базировавшейся в Польше, семейство с волнением следило за заграничными вестями. Еще важнее, чем краткие замечания членов семьи о текущих событиях в дневниках и письмах, то, что они постоянно получали сведения о происходящем в Европе. Распространение периодической печати в провинции – одно из главных событий середины XIX века, изменившее жизнь таких людей, как Чихачёвы и их соседи
[80]. Во времена, когда горстка таких русских интеллектуалов, как Александр Герцен, эмигрировала, возмущаясь невозможностью обнародовать свои идеи на родине, провинциальные читатели впервые получили доступ к новостям, художественной литературе, справочникам и модным тенденциям. То, что весь этот материал подвергался жесткой цензуре, вероятно, мало волновало людей, родители которых до той поры никогда не имели такого количества источников информации и чьи ценности и представления о мире по большей части и так были в согласии с николаевской теорией официальной народности.
