Андрей утверждает, что деревенская жизнь представляет собой симбиоз: «Обрекши себя, во избежание долгов и бесполезной суетности, на жизнь безвыездно-сельскую, мы с простолюдством давно сблизились; друг друга знаем хорошо, и видим существенные, обоюдные наши выгоды». Помещики регулярно распахивают свои двери для деревенских жителей: «В первое число месяца, при водо-освящении, и накануне дванадесятого праздника или царского дня, на всенощное в доме нашем бдение». Завершая свой рассказ, Андрей явно поддается соблазну преувеличения: «Ничего величественнее не нахожу как правильное, стройное, религиозное вотчиною управление», – недвусмысленно приписывая это «величественное» управление (по меньшей мере отчасти) тому, что он лично «терся между серокафтанниками [крестьянами]». Более того, он «должен отдать полную им справедливость, что они нашего брата оценивают безошибочно», но не уточняет, какова конкретно даваемая крестьянами оценка; он лишь поправляет себя, говоря, что имеет в виду именно стариков – «трезвых, деятельных, снискавших уважение своих собратов, а в здешнем краю они нередки»
[191].
Интересно, что рассказ Андрея о деревенской жизни подчеркивает наличие «обоюдной выгоды», «уважения», «религиозности», «правильности» и «стройности». Хотя мы и должны понимать, что это описание отражает, скорее, идеал Андрея, который мог и не разделяться его крестьянами, этот фрагмент тем не менее дает интереснейший пример крепостнической риторики, к которой не прибегали более состоятельные землевладельцы, жившие вдали от своих имений (а тем более их наемные управляющие). То была точка зрения, которую мог разделять лишь помещик, живший бок о бок со своими крестьянами, и Андрей с полным правом утверждает, что его взгляды основываются непосредственно на опыте сельской жизни. Таким образом он заявляет, что крестьяне уважают его еще и потому, что знают, как он с ними обращается.
Очевидно, что целью публикации этой статьи было, по сути, распространение взглядов Андрея – он желал побудить других помещиков посмотреть на свои имения под тем же углом. Однако то вовсе не был глас вопиющего в пустыне. В «Земледельческую газету» писало много похожих на Андрея людей, большинство из которых придерживалось сходных взглядов. И его собственные идеи выросли не только из непосредственного опыта; он обсуждал обстоятельства и стратегии поведения с соседями, а также с другими членами Владимирского отделения Московского общества сельского хозяйства. В 1830‐х и 1840‐х годах многие помещики средней руки (такие, как Андрей), выросшие среди идей рационализма эпохи Просвещения, присущих культурным лидерам предшествовавшего поколения, развивали и адаптировали эти идеи с учетом собственного опыта, прибегая к помощи бурно развивающейся провинциальной прессы того времени
[192]. Они делали вывод, что при должном внимании и благожелательности помещика сельская жизнь может быть рационализирована и тем самым улучшена. По меньшей мере Андрей верил, что, принося в усадьбу порядок, рационализация прокладывает путь другим добродетелям, например набожности и почтению.
Относительная близость хозяина и крепостных, а также разница между проживающими и не проживающими в своем имении помещиками – далеко не единственные важные факторы, влиявшие на отношения и социальную иерархию внутри частных усадеб. Эдгар Мелтон подчеркивает различия между двумя типами помещичьего хозяйства: имениями, где практиковалась барщина, и имениями, в которых крестьяне были отпущены на оброк
[193]. Крестьяне, три дня в неделю работавшие на земле своего господина, неизбежно нуждались в гораздо более жестком надзоре и контроле, чем те, кому просто надлежало выплатить конкретную сумму деньгами или отдать определенное количество продуктов и которые зачастую могли свободно зарабатывать средства на такие платежи любым удобным способом. В исследовании Мелтона особое место отводится имениям из нечерноземных губерний, где сельское хозяйство было сравнительно непродуктивным, а потому крепостные выплачивали оброк, выполняя разнообразную неквалифицированную и полуквалифицированную работу на множестве мелких промышленных предприятий и в ремесленных мастерских региона. Чихачёвы жили в том же Центральном промышленном районе, о котором пишет Мелтон, и большинство их доходов составляли оброчные платежи. Однако, как упоминает в своей статье Андрей, они также требовали, чтобы крестьяне отрабатывали барщину, возделывая засаженные зерновыми культурами и льном поля, которые обеспечивали большую часть потребностей населения имений в пище и одежде. Неясно, относилось ли требование работы на барщине только к крестьянам из Дорожаево, тогда как другие, проживавшие в отдаленных или находившихся лишь в частичном владении Чихачёвых имениях, платили лишь оброк, или же существовал какой-то более сложный способ разделения обязанностей. Ясно лишь, что записи Чихачёвых об оброчных платежах обширны и скрупулезны, тогда как за отработками наблюдали либо крепостные старосты, либо Наталья, по-видимому не ведя при этом тщательного учета
[194].
Еще сложнее помещичье хозяйство становилось за счет различий между так называемыми дворовыми людьми и крепостными крестьянами, работавшими на полях (этот статус, как правило, передавался по наследству). Категория дворовых (приблизительно сорок человек в Дорожаево, довольно значительное число) включала не только тех, кто работал в доме, но также многих слуг, занятых на специализированных работах: например, трудившихся в хозяйственных пристройках или занимавшихся конкретными проектами (как это было со строителями). Большое количество «дворни» считалось признаком роскоши: в своем дневнике Андрей упомянул «разговор [с соседом] об малом числе дворовых людей, по уничтожении роскоши»
[195]. Работали они в доме или вне его, то были люди, с которыми Чихачёвы общались больше всего.
Не столь близко знали они полевых работников, которых для удобства налогообложения и разверстки барщины и оброка делили на «тягла» – хозяйственные единицы, состоявшие из мужа и жены. На практике Наталья обычно писала о «бабах», работавших в огородах, тогда как «мужики» трудились в полях или на стройках. Эти крестьяне вместе с «дворней» жили в деревне Дорожаево и посещали ту же деревенскую церковь, что и Чихачёвы и семья священника. Андрей утверждал, что знаком с ними со всеми, и, поскольку их было всего 140 человек, это кажется вполне вероятным
[196].
