Приводя в пример деревенского ткача, Андрей пишет, что дети искусного ткача научатся, «как бы в свободное от прочих домашних работ время побольше выткать», тогда как дети «щеголеватого» торговца-офени, узнают, «что бы непромерять, непровесить, сбыть с рук товар, уметь взойти, внести, подать, показать, запросить, будто уважить, уступить, сделать вид, когда какой надо и тому подобное». Продавать лишь ради заработка, по всей видимости, представлялось Андрею нечестным. Вырастая, резюмирует он (тем самым подводя черту под своей довольно-таки упрощенной интерпретацией характерных для эпохи Просвещения представлений о детстве), каждый ребенок начинал применять на практике то, что узнал в первые годы жизни
[209].
Пылкая вера Андрея в могущество нравственного воспитания в деле формирования характера ребенка сделала его решительным сторонником получения образования не только дворянами, но и крестьянами. Его представления об этом вопросе полезно сопоставить со взглядами знаменитого российского консерватора, освободившего своих собственных крестьян и в значительной мере ответственного за романтизацию крестьянства в прессе. Сергей Глинка, редактор популярного журнала «Русский вестник», согласно историку Александру Мартину, очень боялся перспективы появления образованных крестьян: «Доступность недорогих библиотек… давала низшему классу доступ к опасным идеям; это было особенно тревожно в тех случаях, когда речь шла о людях, изначально лишенных определенного места в социальной иерархии, „например, помещичьих крестьянах, занятых торговлей, и не являвшихся ни крестьянами, ни купцами“»
[210]. Андрей основал свою библиотеку как раз для таких людей и всех других крестьян, проживавших в округе, веря, что лишь образование и более широкий доступ как к практическим знаниям, так и к оказывающей благотворное действие на душу религиозной и художественной литературе могут сделать крестьян более развитыми и полезными людьми. Настроенный оптимистичнее, чем Глинка, Андрей основывал свою веру в образование на представлении, согласно которому «правильные» идеи были достаточно сильны, чтобы победить идеи «опасные». Короче говоря, его понимание Просвещения приводило к идеализации общества, где крепостные были грамотными (и читали его статьи в провинциальных газетах) и где нянюшка, крепостной приказчик, наемные учителя и священники каждый вечер участвовали в «домашних чтениях»
[211].
Другие документы свидетельствуют, что Чернавин и Иконниковы разделяли веру Андрея в улучшение условий жизни крепостных с помощью образования, несмотря на то что в расположенных в Центральном промышленном районе имениях, где крестьяне были отпущены на оброк, практика отдачи талантливых крепостных мальчишек в подмастерья с тем, чтобы они стали квалифицированными ремесленниками, должна была казаться вполне обычной. Например, в 1841 году Чернавин отдал в ученье столяру Радиму Никитину своего дворового мальчика Спиридона Исакова. По условиям тот должен был оставаться подмастерьем пять лет и Никитину надлежало научить мальчика своему ремеслу, «как он сам Радим разумеет». «Пища, обувь, банное и портомойное» Спиридона должны были обеспечиваться мастером, тогда как Чернавин давал ему «одежду как верхнюю, так и нижнюю» и платил Радиму (называемому в документах по имени) 3 рубля ассигнациями в конце каждого года – всего 15 рублей. Со своей стороны мальчик Спиридон должен был быть «у хозяина в полном повиновении и послушании» и «без воли его со двора никуда не отлучаться»
[212]. К этому документу прилагался другой: об отдаче в подмастерья портному из Тейково Капитона Исакова. По-видимому, мальчики были братьями, которые, возможно, осиротели или по какой-нибудь иной причине требовали особого попечения. Хотя столь же возможно, что эти мальчики попросту оказались необычно талантливыми. Равным образом, в той же книжке есть подписанная Сергеем Андреевичем Иконниковым запись об отдаче в подмастерья на мельницу в Иваново Василия Матвеева из принадлежавшей Иконниковым деревни Большое Губачево
[213].
Условия отдачи в подмастерья были предметом переговоров, и точно так же обстояло дело с размером барщины и оброка, браками и условиями жизни крестьян, объемом работ и даже жалованьем, поскольку помещики часто платили крепостным из других имений за квалифицированный труд. Например, повар Якова Гаврила был нанят за 120 рублей в год, причем есть он мог с барского стола
[214]. В 1834 году Андрей называл свое село Рыково «спорным предметом» – по-видимому, объектом судебной тяжбы. Однажды крестьянин Прокофий, ранее бывший мельником в Дорожаево, пришел в гости и принес «гостинчику» четверик гороха. Андрей написал о крестьянах из Рыково: «У них своя политика». Он воспринял дар Прокофия как попытку его семьи подольститься к Чихачёвым. «Ежели мы не будем ему принадлежать, – думал в воображении Андрея Прокофий, – то подвода и горох не велик изъян!!»
[215]
Когда Яков решил построить для своих крестьян магазин для хранения запаса зерна, он нанял того же подрядчика, который ранее построил ему сарай и флигель. Подрядчик обещал построить «на такой же манер как у Хметевского». Крестьянам это должно было обойтись в 300 рублей. Здесь Яков вышел из переговоров: «Я предоставил торговаться самим крестьянам, верно они сумеют лучше соблюсти свои выгоды»
[216]. Складывается впечатление, что Яков уважал способность своих крестьян торговаться, и это уважение, должно быть, основывалось на опыте.
Другое свидетельство подтверждает, что Чихачёвы и Яков вели с крестьянами переговоры по многим иным вопросам. В 1834 году Андрей выиграл судебное дело о наследстве, получив часть села Рыково с крестьянами, хотя он был вынужден отдать движимое имущество своему сопернику, а также еще до окончания дела добровольно принял на себя «раздачу по церквам и бедным» до 1300 рублей (скорее всего, завещанных предыдущим владельцем имения). Новоприобретенные крепостные Андрея были совершенно недовольны таким исходом процесса, и Андрей обиженно заметил в письме: «Глупые мужики и слышать не хотят чтоб это могла быть правда. Нет! Говорят они мы будем вольные»
[217].
