У Натальи Ивановны опухоль на пятках и даже на самых ногах где лодыжка очень увеличивается. И я все сие приписывая той болезни, которую обрел врач полагал бы по своему не глядя ни на масленицу, ни на 1-ю неделю поста, а ту же минуту приняться за леченье. Но у всякого свое расположение духа, воли, ожиданий, надежд и тому подобного
[526].
Хотя эта заметка не слишком проясняет природу болезни Натальи, из нее ясно, что она сама принимала решения касательно своего лечения. Хотя Андрей не был согласен с тем, как шло лечение, последнее слово оставалось за больной.
Итак, хотя болезни ослабляли Наталью и мешали ей заниматься делами, она не уклонялась от работы, ссылаясь на плохое самочувствие (наоборот, складывается впечатление, что Наталья, скорее стремилась взяться за работу, даже несмотря на серьезный недуг), и не лишала себя статуса человека, принимающего решения в отношении не только здоровья, но и финансов. В конце концов хронические болезни Натальи вынудили ее оставить работу в имении, но лишь после того, как дети выросли, а долги были выплачены.
Андрей постоянно называет приступы болезни жены «спазмами» и «истерикой». Оба термина в начале XIX века были широко распространены, и сегодня сложно сказать, какие именно симптомы за ними скрываются. В сделанной в 1842 году, во время пребывания в Москве, дневниковой записи Наталья пишет: «Я очень чувствую себя нездоровой, и весь день пролежала», но в той же записи она также упоминает визит своей подруги Прасковьи Мельниковой и покупки у разносчика, торговавшего тканью и дровами
[527]. В тот же день Андрей делает в дневнике такую запись: «Прасковья Ивановна Мельникова у нас целый день, и ночевала. С женой истерика. О! Истерика!»
[528] Этот эпизод болезни, который Наталья описывает как обыденный случай, Андрей превращает в драматическое событие, выражая тем самым свое недовольство, как если бы нервная «истерика» Натальи объяснялась чрезмерным проявлением эмоций, которыми она могла как-то управлять. Но в XIX веке считалось, что даже у такой «истерии» есть физиологическая причина. В любом случае в своей статье о строительстве каменного дома Андрей упоминает те же «спазмы и истерику», очевидно подразумевая настоящий физический недуг. Он пишет, что захотел построить уютный новый дом отчасти для того, чтобы поправить здоровье своей жены, подразумевая, что ее болезнь стала результатом нездорового окружения, а потому имеет физическую причину
[529]. В 1843 году в своем «дневнике-параллели» Андрей записывает, что «ночью… такие сделались спазмы с женой, что и никогда эдаких кажется с ней не бывало»
[530]; очевидно, за словом «спазмы», которое в другом контексте могло подразумевать туманную характеристику «женского» поведения, скрываются (по крайней мере, в данном случае) не поддающиеся контролю физические симптомы.
Возможно, эти загадочные приступы «спазмов и истерики» имели отношение к другой, практически не упоминаемой, но неизбежной стороне жизни замужней женщины: к деторождению и различным последствиям многочисленных беременностей. Слово «истерия» подчас использовалось в качестве эвфемизма, намекавшего на болезни репродуктивной системы, – этот термин (который в русский язык вошел как «истерика») происходит от греческого слова ὑστέρα, означающего «матка»
[531]. Ясно, что постоянное плохое самочувствие Натальи можно хотя бы отчасти объяснить «женскими болезнями». Период беременности и родов был отнюдь не романтичным и подчас неловким, смущающим, навязчивым и болезненным. Этот опыт производил на матерей в ту пору, когда они были способны к деторождению, более сильное впечатление, чем время, проведенное в заботах о младенцах: особенно в том случае, когда социальное положение женщины требовало проводить большую часть времени вдали от детей, пока кормилица и няня присматривали за ними в самые первые годы жизни
[532]. Хотя Наталья почти не описывает, как заботится о детях, постоянные упоминания о болезнях могли быть косвенным намеком на более прозаическую и физиологическую задачу их вынашивания и рождения.
По меньшей мере четыре беременности Натальи завершились рождением живых младенцев; первый и последний из этих новорожденных не выжили. Ее тяжелая четвертая беременность и роды несколько раз упоминаются в «почтовых сношениях». 24 января 1837 года она «чувствовала себя не здоровой» после того, как за двадцать дней до этого разъезжала с визитами, несмотря на поздний срок беременности
[533]. В конце марта Наталья благодарит Якова за согласие стать крестным ее дочери, которая вот-вот должна родиться, но тут же пишет ему, что чувствует себя не слишком хорошо:
Благодарю тебя, милый мой Друг и любезный братец, за обещание твое быть крестным отцом будущего нашего малютки; также и за все твои исполнения моих к тебе просьб: я тебя мысленно целую и желаю тебе от души моей всех благ от Господа; почтеннейшему Дядюшке свидетельствую мое почтение: а дети оба Алеша и Саша целуют твои и Его ручки. Извини меня, что мало пишу, и то, поверь богу, очень мне трудно; я очень, очень себя плохо чувствую. За сим есть и буду много тебя любящая сестра и всегда готовая к твоим услугам Наталья Чихачова
[534].
23 марта родился ребенок, и в следующей записи Андрей сообщает, что «Наталья Ивановна в здоровье своем вовсе не поправляется: слаба бледна и худа чрезвычайно: а за [доктором] Воробьевским послать не соглашается. Крошка Варенька [новорожденный ребенок] тоже в одинаковом своем положении». 1 апреля, после крещения Вари, Яков отвечает: «Я и забыл в прошлый раз сказать вам, что весь мой придворный штат все и все; приносят вам свое всеусерднейшее поздравление с новорожденной дочкой». Тимофей Крылов добавляет пару слов, желая скорейшего выздоровления от болезни. Через два дня Андрей посылает весточку, сообщая, что выздоровление Натальи затянулось: «Наталья Ивановна чувствует себя очень очень слабой… с трудом расчесала ей голову – волосы очень свалялись». Яков проявляет все больше беспокойства: «Тебя сестрица прошу выздоравливать поскорее, пора и поправляться». 8 апреля он пишет: «Крайне горько слышать, милая моя, дорогая сестрица, что ты по сие время еще слаба здоровьем». Наконец, Наталья разрешает позвать доктора Воробьевского; он «прописал лекарство», и «к вечеру же действие лекарств обозначилось и ночь провела больная гораздо лучше прежних ночей». Как 10 апреля сообщает Андрей, он «почитывал у постели своей больной»
[535]. Участники этой переписки, по сути дела, относятся к деторождению как к болезни и обсуждают его в тех же выражениях, что и другие недуги Натальи. Хотя Яков и передает поздравления по случаю рождения Вари, в центре всеобщего внимания находится здоровье матери, а не младенец.
