Письмо, которое Андрей получил от друга и соседа Михаила Култашева, касалось того же, и его автор особенно подчеркивал, что у Андрея есть обязанности перед супругой (будучи соседом, Култашев мог лично наблюдать, как Наталья переживает смерть дочери и затворничество мужа в монастыре). Култашев выговаривает Андрею, заявляя, что Бог не желает столь неумеренного горя: «Сердечно желаю, и молю Бога, чтобы новый год навел вас на мысль: „что все от Бога, – и сетовать, печалиться и терзаться – значит роптать“». Не смягчая выражений, он прямо говорит Андрею: «…вы сделались эгоистом». Он бранит друга за то, что тот в час величайшей нужды оставил Наталью: «Радость делили вы пополам с подругой вашей; – зачем же, в дни испытаний, вы покидаете ее; тогда как теперь и нужна для этой слабой женщины – вся ваша твердость, мужество и сила воли». Култашев сочувствует попытке Андрея отыскать утешение, но твердо убежден, что Андрей неправильно понял волю Бога и повинуется вместо того своему собственному желанию:
Помолясь усердно Богу, уединитесь на минуту, для того только чтоб разрешить вопрос, сделанный вами самому себе; имеете ли вы право, будучи женатым, – уединяться, и добросовестно ли поступаете Вы оставляя дарованную Богом вам подругу и мать детей ваших, – без утешения и без подкрепления ее словом Божием? – подумайте хорошенько, – и не сходите с пути, указанного вам Всевышним
[609].
Култашев преуспел там, где увещевания Купреянова не возымели действия: после шестинедельного затворничества в суздальском монастыре Андрей вернулся домой (повествуя об этих событиях, он писал, что его заставили передумать мольбы жены и сына)
[610]. С тех пор Андрей посвятил свои силы религиозной благотворительности, но больше никогда не уходил из семьи.
Еще до кончины Александры Андрей часто размышляет о смерти. После дня, посвященного чтению комментариев к Библии, он записывает в дневнике: «Знаем кончину свою – знаем что предмет краткой жизни нашей есть спасение но о нем забываем беспрестанно»
[611]. Однако сам Андрей редко забывает об этом. Как мантру, он почти к каждому когда-либо намеченному им плану добавляет, что он воплотит его, если проживет достаточно долго. Такие оговорки он делает всюду: с юных дней в 1820‐х и 1830‐х годах и до самого преклонного возраста, когда в своей газетной колонке начинает называть себя «старцем». Типичным примером является ответ Андрея на простой совет Якова прочитать историю России Полевого. Андрей пишет: «Полевого историю если жив буду стану читать зимой»
[612]. Когда в преклонные годы он работает над «подробнейшим описанием» своего родного уезда, его планы включают передачу в случае его смерти одного экземпляра книги губернскому предводителю дворянства. Он думает и о необходимости подробного плана дальнейшей работы над книгой, чтобы после его кончины ее мог закончить кто-нибудь другой. Рассказывая об этом своему другу Копытовскому, он шутливо признается, что еще не отослал дополнительный экземпляр, поскольку, разумеется, еще не умер
[613]. Навязчивые мысли Андрея о собственной смерти кажутся забавной причудой, поскольку он упоминал ее постоянно и при этом прожил очень долгую жизнь. Но смерть все время была рядом; с самого раннего сиротского детства Андрей видел, как любимые им люди уходят слишком рано и внезапно. Как мрачно изображал он в одном из своих многочисленных размышлений об этом предмете, малейший шаг в любом направлении грозит опасностью: «Упавшие сверху сосульки вразумили меня сколь близка смерть человеку. Я же был без фуражки; вострым концом упав в голову могла пробить голову до мозга, а по тяжести своей немудрено и до смерти. Истину говорит пословица: Думы, или замыслы наши за горами, а смерть у нас за плечами»
[614].
И в самом деле кажется, что удары судьбы обрушивались на Чихачёвых «один за другим» (как писал Андрей). Возможно, Наталья, которая, в отличие от мужа, не имела утешения в писательстве или трудах за пределами их собственных деревень, это ощущала даже сильнее. Хотя ее записи в «почтовых сношениях» краткие и более формальные, чем записи других участников переписки, они говорят об искренней привязанности к брату, а косвенные свидетельства показывают не менее сильные чувства к детям. Иными словами, Наталья переживала не меньше, чем ее супруг; она просто не писала о своем горе. Таким образом, даже в самом отчаянном положении Чихачёвы продолжали действовать в соответствии с взятыми на себя ролями: Андрей был сентиментален, заботлив и изливал свои нежные чувства на бумаге, тогда как Наталья воздерживалась от подобной откровенности, сосредотачиваясь взамен на том, чтобы и в тяжелые моменты жизни дела в доме шли так, как заведено.
Дневник Андрея, представлявший собой еще и его рабочие записи, позволял ему не только высказывать свои надежды, страхи и горе, но также был в конечном счете пробным камнем на пути к его скромной журналистской карьере. Работа Натальи в роли хозяйки имения не предполагала возможности публичного самовыражения (по крайней мере, при ее жизни), а ее дневник, скорее всего, поначалу являлся хозяйственными заметками. И хотя временами он отражает и другие стороны ее жизни, то, что на протяжении значительного времени записи о хозяйственных трудах в имении преобладали, несмотря на всю важность прочих записей о светской жизни, чтении, вере, материнстве и воспоминаниях об ушедших близких, позволяет предположить, что труды эти она больше всего хотела сохранить в памяти, а потому писала о них особенно подробно.
На страницах этого дневника возникает образ женщины, которая полностью отождествляла себя с ролью хозяйки как в работе, так и в отдыхе. На своем поприще Наталья была талантлива, энергична, успешна – и настолько утомлена, что ее усталость граничила с серьезной болезнью. Вне его она становилась практически невидимой. Различие между происходившим «в доме» (то есть в усадьбе или имении) и за его порогом определяло всю ее деятельность, включая хозяйственные заботы, светскую жизнь, благотворительность, досужие развлечения и даже то, как они с Андреем справлялись с болезнями и горем.
Глава 7
Домашняя жизнь и материнство
В 1883 году внук Андрея и Натальи Костя начал свой дневник с предостережения: «Милые барышни! Прошу Вас не читать этого дневника, так как можете встретить тут вещи, которые знать и читать вам не подобает как существам нежным и стыдливым»
[615]. В словах Кости немедленно опознается лаконичная формулировка классической для XIX века мифологемы домашней жизни (domesticity), согласно которой дом принадлежал к сфере женской деятельности, а светская жизнь – мужской. Считая нежность и скромность женскими добродетелями, а женщин – существами исключительно целомудренными, Костя просил своих читательниц сохранить невинность, избегая отраженного в его дневнике порочного мира мужчин. Несколько ранее (хотя точно и неизвестно, когда именно) Андрей написал на форзаце одной из своих записных книжек: «Дети! Дети! / Живите дружно, / Родительницу почитайте»
[616]. Смысл этого сообщения не так очевиден, его тяжелее классифицировать или до конца понять. Почему в своем обращении к внукам он говорит именно о родителе женского пола (родительнице)? Он мог написать это после смерти жены и, значит, в каком-то смысле в ее память. Жена могла бы написать так же о родителе мужского пола, если бы пережила его, но представить себе, что слова Кости обращены к читателю-мужчине, невозможно. Однако есть что-то патриархальное в приказе детям почитать мать – приказ все равно отдает отец, из чего следует, что авторитета одной матери могло оказаться недостаточно для того, чтобы добиться «почтения».
