Мы сгорали от нетерпения поучаствовать в драке. Мы чувствовали себя полностью готовыми к боям. Мы боялись опоздать на войну. Готовившим нас лейтенантам повезло повоевать в Польше. Они рассказывали нам о схватках с польскими кавалеристами, при этом восхищаясь проявленной ими отчаянной смелостью: разве не атаковали они с пиками наперевес наши танки, полагая, что те сделаны из картона? Мы завидовали наградам старших товарищей и боялись, что наша грудь не украсится такими.
В начале мая стало ясно: великий день близок. Нас влили в маршевый батальон, который формировался в Аугсбурге, а оттуда должен был в самом скором времени отбыть на Западный фронт. Мы ехали на поезде в Аугсбург, когда радио сообщило о начале боевых действий по всей западной границе от Аахена до Базеля. Мы завопили от восторга. Наконец-то! Еще несколько дней, и мы войдем в соприкосновение с неприятелем.
Но мы плохо знали функционирование механизма армейского резерва. Потери в боях в Голландии и Бельгии оказались намного ниже предполагавшихся. Наш маршевый батальон, составленный из солдат самых различных частей сухопутной армии, расквартировали в казармах на окраине города. То, что, как мы считали, навсегда закончилось, продолжалось полным ходом: занятия, стрельбы и, главное, пешие марш-броски, совершенно изнурительные в то сухое жаркое лето.
Когда же наши эшелоны, наконец, двинулись в западном направлении, вермахт уже прорвал последнюю линию обороны французов перед Парижем – линию Вейгана. В Кёльне мы знали, что Париж оккупирован. В Брюсселе – что Франция сложила оружие. И все красоты бельгийской столицы, почти не пострадавшей от боев, не могли утешить нас в нашем разочаровании.
Но, черт побери, неужели в Европе не было ни одной страны, способной нам серьезно сопротивляться? Даже Франция, грозная Франция, самая мощная в военном отношении держава континента, капитулировала через совершенно невероятный, поразительный срок в шесть недель! Как такое могло произойти? Каковы были причины нашей победы, нашего блицкрига? Танки, «Штуки»
[31], превосходство Генерального штаба или же просто боевого духа, инициативность таких наших командиров, как Роммель, Манштейн, Гудериан?
В этот раз все мои братья поучаствовали в войне. Клеменс во главе своего танкового взвода прошел до швейцарской границы; после того, как форсировали Луару, они уже не встречали сопротивления. Франц-Иосиф участвовал в жестоких рукопашных схватках с сенегальцами и марокканскими стрелками на линии Вейгана; он брал Аббвиль, откуда привез роскошную борзую, найденную в горящем замке. Фриц-Лео, артиллерист, ограничился зачисткой Лотарингии от последних французских частей, засевших на линии Мажино. А великолепный Эрбо записал в свой актив еще десяток воздушных побед; он был награжден Железным крестом первого класса и явно шел прямиком к Рыцарскому кресту.
В одном из писем с фронта он описал мне свой бой с французским истребителем типа «Моран-Солнье» над Эной. Француз разбился в поле. «Воздушные бои, – говорил он мне, – это последние в истории турниры. Как в Средние века два рыцаря с одинаковым оружием сходятся в поединке с соблюдением всех правил куртуазности: нам случается приветствовать друг друга, пролетая мимо, – и побеждает сильнейший. Между нами нет ни ненависти, ни подлости». Он продолжал свои воздушные сражения над Ла-Маншем, уже против англичан. Дважды его, сбитого, вытаскивали из моря, но он одержал восемнадцать побед. До Рыцарского креста не хватало двух, когда его эскадру отвели с фронта: она понесла страшные потери над Англией.
Германский гений поработал так быстро, что наш эшелон смог без особых трудностей продолжить путь на юг. К Парижу. По дороге мы видели следы, оставленные блицкригом: еще не похороненные трупы, туши животных, полуразрушенные дома, остовы танков, грузовиков, самолетов. Когда мы прибыли на Северный вокзал, была ночь. Мы легли спать в огромном зале ожидания, прямо на пол.
Назавтра было 14 июля. Мы об этом не подумали. Я отправился на прогулку по знаменитому парижскому метро, впрочем, неудачно: мой рюкзак оказался зажат между дверями вагона, которые закрылись слишком быстро; одна старая дама с сочувствием посмотрела на меня. На Орлеанском вокзале мы сели в старые вагоны П.Л.Ю. (Париж-Лион-Юг), которые показались нам приехавшими из другого мира.
Через три дня мы, несколько уставшие, наконец, приехали в свою часть – Aufklärungsabteilung 27 (разведывательный батальон 27-й пехотной дивизии). Он мирно расположился в четырех деревнях в Бри, вокруг стоящего на национальном шоссе № 4 небольшого городка Бетон-Базош, в замке которого расположились штаб батальона и его начальник барон фон Лерхенфельд. Мой эскадрон, первый и единственный, сохранивший лошадей, стоял в деревне Шансене, в четырех километрах от Бетона.
Должен ли я в этой книге, обращенной в первую очередь к французам, обойти молчанием последовавшие затем три месяца «оккупации» или, напротив, признаться, что, приехав вот уже двадцать семь лет тому назад, в эту затерянную в Бри деревушку, сразу же влюбился во Францию? Мне было семнадцать лет. Должен ли я признаться в том, что эти три месяца стали самым приятным моим воспоминанием о войне? Уверен, что десятки тысяч моих соотечественников, которых военная судьба «вынудила» провести несколько месяцев во Франции, присоединятся к моему мнению. Не в этот ли опыт множества проживавших по обоим берегам Рейна немцев и французов, оккупантов и оккупированных, уходят глубинные и скрытые корни «чудесного» примирения двух народов? Я осмеливаюсь верить в это, несмотря на произошедшие ужасы, даже если тем самым совершаю святотатство в отношении жертв, принесенных французским движением Сопротивления.
Если бы не эти трагические годы побед и поражений, унесшие жизни миллионов их сыновей, узнали бы друг друга эти два народа, переплелись бы, смогли бы внимательно присмотреться друг к другу?
В ответе на письмо, спонтанно написанное мною после прочтения мемуаров бывшего министра Кристиана Пино, тот написал мне в 1961 году: «Я хотел бы быть объективным, что нелегко, и постараться показать, что никогда не следует смешивать народ с его тиранами, правящими в данный момент». Он провел три года в немецких тюрьмах и лагерях, но в его книге «Простая правда» нет никаких проявлений ненависти к немецкому народу.
Наша жизнь мирно текла день за днем в этой типичной деревушке, каковой и по сей день является Шансене. Лошади стояли в больших стойлах фермы замка, где нашли кров наши четыре офицера. Мы, фанен-юнкеры, в количестве шести человек, проживали в деревенском доме, как и остальные военнослужащие эскадрона. Время от времени наш ротмистр Зауэрбрух, единственный сын знаменитого врача
[32], приглашал нас к своему столу.
Обеды всегда были очень стильными. У нас складывалось впечатление, что «Петер», как мы между собой называли нашего командира, прикладывал особые усилия для того, чтобы сделать самый обыкновенный прием десятком человек пищи достойным быть помещенным в рамку. Замок не был ни особо красивым, ни особо большим, скорее, дворянская усадьба. Его владелец, одинокий старый господин, жил на втором этаже. Мы его никогда не видели. Впрочем, мы предпочитали миленькое бистро на перекрестке с дорогой на Провен, где подавали отличное красное вино; его можно было пить в больших количествах, не теряя при этом контроля над собой. Здешние жители держались отстраненно, но не враждебно.
