– Не боитесь соваться в лес на ваших открытых машинах?
– У меня нет выбора!
– В таком случае удачи, малыш.
Он указал мне дорогу, ведущую к выезду из деревни. Там я увидел стрелка с пулеметом. Это была наша последняя линия. Я сделал ему знак и толкнул ногой моего водителя.
– Вперед, марш!
За моей бронемашиной двинулись две остальные.
Теперь мы были одни. Настал момент, которого я сто раз ждал, который сто раз пережил в своем воображении. Позади нас наши товарищи. Где-то впереди, спрятавшиеся за деревьями, в домах, в кустах – русские. Я сел в радиофицированную машину, чтобы иметь возможность быстро передавать мои сообщения в батальон. Мы ехали быстро, очень близко друг к другу. Как меня учили в бранденбургской «песочнице», не следовало становиться легкой мишенью для спрятанной на обочине противотанковой пушки. Нас было восемь человек на трех бронеавтомобилях: сержант Ауфлич, горец из Тироля, «старик», воевавший с Польской кампании, вдвое старше меня, командовавший пушечным броневиком; еще один унтер, помоложе, и пять ефрейторов. Я был единственным, кто еще не нюхал пороху. Только что, в деревне, я не смог совладать с собой и втянул голову в плечи, когда рядом с нами разорвался снаряд. Мои люди это заметили и улыбнулись.
Лес поглотил нас. Вдруг выстрел. Я приказал остановить машины и выпрыгнул из турели с автоматом в руке. Собирался повнимательнее осмотреть небольшую группу домов, из которой, как мне показалось, по нам стреляли. Не успел я сделать и сотни шагов, как мне на плечо легла тяжелая рука. Это был Ауфлич.
– Вы с ума сошли, господин лейтенант. Нельзя так вот покидать свой броневик. Когда вы вне его, вас может подстрелить любой болван. Ну-ка, возвращайтесь!
Это он командовал нашим рейдом, а не я! Для него это был восьмидесятый разведывательный рейд. Несколько сконфуженный, я вернулся в броневик.
Мы продолжили путь. Узкая дорога шла между двумя огромными зелеными стенами деревьев, дорога, навевавшая мысли о любви, а не о войне. Мы останавливались на каждом повороте, заглушали движки и вслушивались, как учили пособия по правилам проведения разведывательных рейдов на бронемашинах. Ничего! Только птицы поют да листья шелестят на ветру.
Боялся ли я? Я был слишком неопытен, чтобы бояться. Скорее, чувствовал сильное возбуждение, такое же, как в Блюменшейдте, когда на каникулах охотился в лесу на косуль. А еще было некоторое любопытство перед чем-то неизвестным. «Неизвестным», которое могло оказаться пулей, которая пролетит мимо меня, или протрещать поблизости автоматной очередью, направленной не в животное, а в человека.
И вдруг начался концерт. По нам стали стрелять со всех сторон, сверху, снизу, сзади. Я скрючился за пулеметом и втянул голову в турель. Правой рукой снял оружие с предохранителя, левой закрыл решетчатую крышку турели, призванную защитить нас от гранат. В узкую прорезь, в которую высовывался ствол моего пулемета, я увидел зрелище, заставившее меня похолодеть. Пушечный бронеавтомобиль открыл огонь по противнику, укрывавшемуся за поворотом, скатился в придорожную канаву и сильно накренился, казалось, он был сильно поврежден. Меня окутало облако дыма, потому что я принялся стрелять. Я палил, как одержимый, не важно куда, в зеленую стену леса передо мной. Вдруг я увидел Ауфлича и двух его товарищей, бегущих ко мне, пригибаясь от пуль, свистевших со всех сторон.
– Разворачивайся! – заорал он моему водителю.
Третий броневик уже развернулся, практически на месте, благодаря системе одновременного разворота всех четырех колес. Именно этот маневр стал роковым для машины Ауфлича. В два-три прыжка трое членов ее экипажа забрались в мой броневик, в мою турель. Мы потеснились и помчались обратно.
– Странно, – сказал я Ауфличу. – Тебе не показалось, что стреляло немецкое оружие?
– Нет, нет, господин лейтенант, это были русские. Они нас подбили, мерзавцы! Я потерял мою прекрасную машину в первый же день войны.
Я торопился вернуться, чтобы доложить командиру. Я уже сообщил ему по рации о нашем злоключении. Но вдруг передо мной на дороге вырос капитан-танкист.
– Стоп! – крикнул он. – Проезд запрещен.
Я его узнал. Это был капитан фон Флотов, адъютант командира 33-го танкового полка.
– Пропустите меня, – взмолился я. – Я потерял один из моих броневиков. Мне необходимо как можно скорее вернуть его. Я за подкреплением.
Но он оставался неумолимым. И вдруг я понял, почему.
Моим глазам предстал великолепный спектакль, которого я больше не видел за всю эту войну. Весь наш полк панцеров разворачивался по обе стороны дороги, за небольшим холмом, для первой своей атаки в новой кампании. Незабываемое зрелище! Сто шестьдесят танков, высоких и гордых, как корабли, плыли по морю спелой пшеницы. Их командиры, высунувшись по пояс из люков, обменивались быстрыми и точными жестами. Облако желтоватой пыли поднималось до неба. Рычали тысячи лошадиных сил. Я долго любовался этой картиной, которая навсегда отложилась в моей памяти.
Олен принял меня в типичном польском доме, хате с соломенной крышей и глинобитными стенами. Он приказал накрыть стол на открытом воздухе. Я, запинаясь, рассказал о потере броневика. Его ответ меня поразил:
– Ничего. Шандил его пригонит.
Как Шандил? Я знал, что тот ушел по дороге, параллельной моей, но намного севернее. Может, ему удалось выбить русских из лесу и отбить мой броневик прежде, чем его окончательно уничтожат? Мне пришлось ждать вечера и возвращения Шандила, чтобы узнать правду. Нас обстреляли солдаты 3-го пехотного полка. Шандил соединился с ними как раз в тот момент, когда их разведчики доложили, что в лесу появились вражеские танки.
– Я услышал, как стреляет твоя пушка, и сразу сказал себе, что это пушка немецкая, а не русская. А потом за поворотом увидел твою машину в канаве. Я ее пригнал, вон она.
Я долго не мог заснуть в ту ночь, в первую мою ночь на войне. Я написал письмо матери, в котором рассказал о своем первом дне на фронте, завершившемся так неожиданно. В общем, настоящего боя у меня не получилось, потому что я стрелял в своих, а не в русских! Но я слышал свист настоящих пуль. Я впервые испытал эту смесь страха, лихорадочного возбуждения и гордости. Да, гордости, что не струсил, выстоял, что принадлежу теперь к совсем другой породе людей.
«Настоящие» бои не заставили себя ждать. Мы быстро продвигались вперед. Русские, застигнутые врасплох и плохо подготовившиеся к нашему внезапному наступлению, сражались мужественно, но беспорядочно. В начале войны их танки были заметно хуже наших Т-III и Т-IV и наших 37– и 50-миллиметровых противотанковых пушек «Пак» (Panzer-Abwher-Kanon). Русских деморализовывала наша авиация. Наши «Штуки» целыми днями, воя, летали над ними и забрасывали пятисот– и тысячекилограммовыми бомбами.
Их авиации практически не было видно. Время от времени они рисковали пролететь над дорогами, по которым мы двигались, но их бомбы падали далеко от наших машин. Или же не падали вовсе, поскольку наши «мессершмитты» не давали их сбрасывать. Мы часто наблюдали за грандиозным зрелищем: неравным воздушным боем между тройкой «мессершмиттов» и группой русских бомбардировщиков; в конце в небе не оставалось ни единого тяжелого и устаревшего вражеского самолета. Неудивительно, что в таких условиях Эрбо, воевавший на центральном участке огромного Восточного фронта, вскоре одержал свою двадцатую победу в воздухе. Он получил Рыцарский крест и вошел в клуб избранных любимцев нации, который разжигал у героев горячее желание попасть в него.
