С первых же дней войны нам приказали строго отделять русских политических комиссаров от остальных военнопленных. Их было легко узнавать по более длинным, чем у остальных военнослужащих, волосам. Я много раз видел в придорожных канавах трупы людей с длинными волосами. Их явно пристрелили, а не убили в бою. Итак, немецкая армия скатилась до уровня охотников за ведьмами! Но среди командиров на местах находились смельчаки, не усердствовавшие в исполнении безумных приказов верховного вождя. К счастью, мои командиры принадлежали к числу таковых.
Сколько еще километров до Днепра? До Дона? До Волги? А дальше? Где заканчивается эта огромная страна?
Взятые нами пленные говорили, что они устали от войны, в точности как французы в 1940-м; что они по горло сыты Сталиным и большевизмом. Даже их офицеры заявляли, что счастливы, что для них эта война закончилась. Наши командиры уверяли нас, что русская армия уже морально побеждена, разгромлена. Наша военная разведка присылала нам сводки допросов пленных. Они создавали совершенно ясное представление: упадок боевого духа, нехватка техники, нехватка опытных бойцов и командиров. Дивизии, спешно сформированные на Днепре, чтобы остановить нас, имели не более чем по четыре орудия.
В стальные сети, забрасываемые нашими панцер-дивизиями, попадали представители всех народов советской империи. Украинцы сдавались с большой поспешностью в надежде на освобождение своей родины от русского ига. В ходе наших разведывательных рейдов по плодородной и мирной Украине – а я совершал таковых до пяти в день, на глубину сто километров и больше – жители деревень выходили нам навстречу улыбающиеся, радостные. Женщины дарили хлеб и банку мёда – традиционные символы гостеприимства в этой стране, в буквальном смысле текущей молоком и мёдом. Они видели в нас своих освободителей. Сталинский режим там еще не был достаточно прочным. В конце концов, эта форма правления существовала всего двадцать четыре года. Страшные жертвы большого голода 1930-х годов нанесли тяжелый удар по авторитету московского правительства, особенно в такой богатой стране, как Украина.
Но Гитлер никогда не собирался сделать покоренные народы своими друзьями или союзниками. Еще в 1940 году он ясно заявил своим генералам, что намерен покончить с большевизмом. Он хотел истребить русское население или, по крайней мере, вытеснить его за Дон и Урал. А затем сделать завоеванные территории огромной колонией рейха.
«Я хочу создать защитный рубеж по Волге, который навсегда сделает невозможными русские бомбардировки Берлина» – можно прочитать в секретной записке Генеральному штабу в Берлине от 5 августа 1940 года.
Уже начали прибывать группы партийных функционеров, эсэсовцев и полиции. Им было приказано взять в свои руки управление завоеванными территориями и их населением. Тогда-то и начались страшные преступления. Мы, как и весь мир, узнали о них только после окончания войны.
В конце августа мы дошли до Днепра, огромной ленивой реки, медленно катящей свои воды к Черному морю. Сделав большой поворот на восток, наша 9-я танковая дивизия должна была очистить ее западный берег от последних остатков разгромленных русских дивизий. Города сдавались один за другим: Бердичев, Белая Церковь, Умань, Винница, Кривой Рог с его оловянными шахтами, Запорожье, Днепропетровск. Русские взорвали крупную плотину в Запорожье, в нижнем течении реки. Когда мы вышли на берег, очень высокий в этом месте, увидели, что широкая река превратилась в узкий ручеек, бегущий между двумя песчаными банками. Мы расположились в деревнях на западном берегу, отправили авангард в пески исчезнувшей реки и стали ждать развития событий.
На Украине жилось хорошо, даже очень хорошо. Мы ни в чем не испытывали нужды. Яйца, масло, фрукты, молоко, даже вино, прекрасное красное вино с берегов Черного моря; нам оставалось просто брать то, что приносили нам гражданские. Мои солдаты-венцы оказались превосходными кулинарами: лучше всего им удавались всевозможные пирожные, сласти и Eierspeisen
[44].
Мы получали даже вещь, гораздо более драгоценную для солдата на фронте: почту. Единственное, что меня интересовало, были письма от Гизи, очень многочисленные. У нее была очаровательная манера подписывать свои послания: она прижимала к бумаге свои губы, густо накрашенные помадой, привезенной ей из Парижа обер-лейтенантом Фроммом. Вечерами я засыпал на соломе, положив письмо Гизи на лицо. Я был счастлив.
«Господи, я ранен!» – закричал я как-то вечером, за несколько дней до того, как мы подошли к Днепру. Мне было приказано установить связь с нашим правым соседом, 14-й танковой дивизией. В этой огромной стране танковые соединения действовали на большом расстоянии друг от друга. Мне понадобилось много времени, чтобы найти передовой патруль 14-й в деревушке, через которую протекал небольшой ручей. Мост через него был наполовину разрушен, и я решил пешком пройти на другой берег, чтобы пожать руку товарищу из другой дивизии. Мы с ним вместе получили лейтенантское звание. Очень неосторожно мы с ним принялись разговаривать, стоя на мосту. Вдруг у нас в ушах протрещала автоматная очередь, выпущенная из кустов. Я в четыре прыжка вернулся в турель моего броневика. На обратном пути я вдруг почувствовал что-то теплое и влажное на левой лодыжке. Провел по ней рукой. Она стала красной от крови. Я был ранен крошечным осколком ручной гранаты, которую русские стрелки бросили нам под ноги. Крошечный был осколок или нет, а кровь-то шла, и это была моя рана, первая! Я словно преобразился. Только с этого момента я мог претендовать на все почести. Я остался в батальоне, сменив на несколько дней мой бронеавтомобиль на комфортабельный «опель».
Отдых на Днепре продлился недолго: ровно столько, сколько нужно было, чтобы залечить раны, пополнить запасы и починить бронетехнику и автомашины, которые сильно износились. Виной тому были русские дороги, пыль и жара.
Однажды вечером, в начале сентября, в дивизию пришел приказ о ее переброске. Место назначения: Москва.
Следовало торопиться. Приближалась грозная русская зима, и нам оставалось всего два-три месяца, чтобы покончить с сопротивлением русских. Нас, как и солдат Наполеона в 1812 году, манил мираж огромного северного города, Мекки большевизма, логова монстра. Надо было взять его, чтобы уничтожить зло и тем завершить войну. Мы не сомневались в нашем превосходстве. Мы еще верили в быструю победу над русскими, даже несмотря на то, что наши ряды заметно поредели с того времени, как мы вошли в эту страну двумя месяцами раньше. Мы видели, что вдоль пройденных нами дорог вырастали ряды могил… Ну, еще одно, последнее, усилие, и мы разойдемся по домам!
Мы перешли Днепр чуть севернее Кременчуга. Там находился единственный мост, способный выдержать вес танковой дивизии. Стояла ночь, теплая летняя ночь, красиво освещаемая лунным светом. У моста пришлось ждать долго. Несколько сотен машин двигались медленно. В десять часов вечера мы, как обычно, настроили наши рации на волну белградского радио и слушали «Лили Марлен». Это было время отбоя в казармах, время мира. «Солдатам пора ложиться спать, потому что завтра им придется рано вставать», – пела теплым чувственным голосом норвежская певица Лале Андерсен. «Под фонарем, перед большими воротами…» Миллионы немецких солдат слушали ее одновременно от Нарвика до Бенгази.
