Да, Россия велика! Мы начали это чувствовать, как тяжелый давящий груз, свалившийся нам на плечи, на грудь. Господи, да где же закончится наше продвижение к бесконечному? Это начинало походить на кошмар, в котором человек отчаянно пытается поймать некий предмет, который отодвигается всякий раз, когда он готов его схватить. Мы говорили об этом в узком кругу, понизив голос, только среди офицеров. Это еще не были пораженческие настроения, отнюдь. Доверие к нашим вождям, к нашему оружию нисколько не поколебалось. Но мы знали, что теперь нам для победы понадобится очень большая удача.
Новый приказ выступать пришел в первых числах декабря. Целью было продвинуться как можно дальше на восток, чтобы поддержать наступление армии Гудериана на Москву. На восток от линии Москва-Орел-Курск-Харьков Россия бедна и лишена индивидуальности. Украина с ее веселыми пейзажами осталась позади нас. Местность была ровной, без неожиданностей. До самого Дона крупных городов не встречалось, дорог практически не существовало. Лишь несколько небольших речек, вроде Тима или Щигора, пересекали бескрайнюю равнину с севера на юг. Было холодно, очень холодно для западного европейца, но мы радовались этому, потому что снова могли ехать, не заботясь о наличии грунтовых дорог и тропинок. Грязевой кошмар был забыт. Число наших танков, бронемашин и самоходок заметно уменьшилось, но мы могли еще высылать вперед четыре-пять патрулей и выставлять пару десятков танков для штурма деревни. Где же русские? Они в очередной раз исчезли. Мы брали деревни одну за другой, не встречая ни малейшего сопротивления. Нас встречали женщины и дети, не понимавшие украинского языка, который мы выучили за лето и на котором бегло говорили наши солдаты чешского происхождения.
Мы вышли на берег Щигора, дошли до берегов Тима. Пошел снег. Температура опустилась до минус 20–25 градусов. Теперь невозможно было наполовину вылезать из танковой башни. У нас не оказалось ничего для борьбы с таким холодом. Наше снаряжение было снаряжением европейской армии, каким мы получили его в начале кампании: простая шинель, свитер с высоким воротом (излюбленное убежище вшей) и Kopfschützer, лыжная шапка, надевавшаяся под каску или пилотку. Ни перчаток, ни сапог на меху, ни меховой одежды, никаких иных головных уборов, кроме Kopfschützer. В этом вопросе мы были обречены на полнейшую импровизацию. Вилли, мой водитель, придумал хитрость, как хоть немного согреть внутренность нашего броневика. Двигатель располагался сзади, и он запустил в обратную сторону ремень трансмиссии вентилятора. Тепло, вырабатываемое двигателем, стало поступать в башню.
Небо было серым, местность белой, горизонт исчез. Мы двигались по миру без границ, без пределов, холодному, враждебному, нечеловеческому.
Однажды утром радио сообщило о вступлении в войну США. Мы едва поняли, что это значит. Одним врагом больше или меньше – какая нам разница? В головах у нас постоянно крутилась загадочная фраза, которую повторяли люди: Kinder, geniest den Krieg, der Friede wird fürchterlich
[45].
Снаружи становилось все холоднее. У Луны появился ореол, и даже старые русские крестьяне, дуя на свои руки, повторяли, как псалом: «Холодно, холодно!» Замерзла даже война. Она ушла в деревни, в дома, где горел огонь. Мы вели бои за деревни; все знали, что вне их выжить невозможно. Наша техника перестала жить, ее двигатели испустили дух. В течение некоторого времени нам удавалось их реанимировать, разводя костры из бензина под картерами. Но при минус 35 лучшая крупповская сталь, лучшие бошевские аккумуляторы отказывались работать. В конце декабря у нас осталось всего четыре танка на всю дивизию. Мы выкрасили их в белый цвет и нянчились с ними, как с младенцами.
Мы стали пехотинцами, одетыми, как бандиты, кто во что придется. Некоторые наши солдаты стали снимать с убитых русских валенки и меховые полушубки. Поначалу мы запрещали им это, но очень скоро стали закрывать глаза. Надо было выжить, выжить! Потеря деревни означала верную, вероятно, немедленную смерть в снегах. Значит, ее следовало отбить любой ценой. Бои на улицах, в домах были ожесточенными, безжалостными. «Ты или я, один из нас должен сдохнуть!» У раненых было мало шансов выжить.
Кристианс, мой последний товарищ из тех, с кем вместе меня произвели в лейтенанты, был срезан пулеметной очередью рядом со мной. Стояла ночь, но горящие дома давали достаточно света, чтобы вести прицельный огонь. Русские занимали одну сторону улицы, мы – другую. Мы сражались гранатами и пистолетами. Я услышал крик Кристианса. Пули пробили его шинель. Я инстинктивно нырнул в ближайшее укрытие, оставив Кристианса с двумя пулями в бедре на обледенелой дороге. Наши люди беспорядочно откатывались. Воздух разорвало пронзительное «ура!» наступающих русских и треск пожара.
– Банда свиней, вы не оставите меня подыхать тут! – завопил позади меня Кристианс.
Проезжал тягач, тащивший нашу последнюю противотанковую пушку. Мы подхватили Кристианса и забросили в машину.
Наступило Рождество. Потом Новый год. «Тихая ночь, святая ночь» собрала нас вокруг импровизированной елки. В наших ротах оставалось по двадцать – двадцать пять человек. Большую часть потерь нам нанесли морозы, а не русские. Мы научились отличать обморожение второй степени от обморожения первой степени. Мы теперь знали, что, если руки и лицо побелели, их необходимо немедленно растереть снегом. Продолжительный поход по снегу, и ступни ног погибли. Сапоги невозможно было снимать. Их надо было резать. Трупы превращались в деревянные статуи. Если мы отбивали у русских какую-нибудь деревню, потерянную нами несколькими днями ранее, то обнаруживали, что то у одного, то у другого убитого товарища ноги отпилены по колени. Русские нуждались в кожаных сапогах. Хоронить мертвых стало невозможно. Мы просто присыпали их снегом.
Однажды Олен подошел ко мне в заснеженной траншее.
– У вас есть новости о вашем брате Эрбо? – спросил он меня.
– Свежих нет, – ответил я. – Его последнее письмо отправлено в середине декабря из Африки. Он писал, что воздушные бои против англичан над пустыней становятся все ожесточеннее. Поздравлял меня с награждением Железным крестом и в конце советовал мне использовать молодые годы, чтобы повоевать.
– Его ранили, кажется, тяжело.
Я понял, что брат погиб.
В блокгаузе мои подчиненные пожали мне руку. Они услышали по радио о героической гибели летчика-истребителя Эрбо фон Кагенека. Эрбо, несносный ребенок семьи, легкомысленный, сумасшедший, герой! Мне стало странно от мысли, что о его гибели сообщило по всем каналам радио «Великого рейха». Его «Мессершмитт-109» был сбит над Тобруком в Ливии накануне Рождества. Он сумел посадить машину. Несмотря на раны в живот и ноги, смог добраться до первого итальянского поста. Врачи маршала Кессельринга спешно прооперировали его. Потом его эвакуировали сначала в Афины, затем в Неаполь. Но спасти не смогли. Фосфор трассирующей пули, выпущенной со «Спитфайра», попал в почки и отравил организм. Он умер 12 января.
Летчику, одержавшему семьдесят две победы, люфтваффе устроило грандиозные похороны. В почетный караул поставили две роты: одну немецкую, другую итальянскую. На похоронах на старом неаполитанском кладбище присутствовали германский консул и многие генералы. Мою мать привезли из Блюменшейдта в специальном вагоне; ее сопровождал генерал люфтваффе. Гитлер и Геринг прислали телеграммы соболезнования.
