Теперь в училище было мало офицеров-инструкторов. Многих из нас отправили на фронт. Я тоже подал рапорт о переводе в действующую армию, но мне приказали довести до выпуска взятый курс (обучение должно было закончиться на Рождество). Мои курсанты тоже сильно изменились. Юношей теперь не было. На их место пришли люди постарше, занимавшие прежде важные места в экономике и на государственной службе. Адвокаты, журналисты, судьи: последний резерв режима.
Один из них, молодой берлинский адвокат Курт Блей, по вечерам приходил ко мне в комнату, и мы с ним разговаривали о политике. Он высказывался очень осторожно, тщательно обдумывая сказанное мною. Со своей стороны, я тоже опасался его, потому что не знал, не прислан ли он гестапо следить за преподавателями училища. Я встретил Блея вновь в 1947 году в Гамбурге. Он стал заместителем главного редактора газеты «Ди Вельт», выходившей под контролем британцев. Только тогда он рассказал мне, что был одним из ближайших сподвижников Адама Тротт цу Зольца, одного из главных заговорщиков 20 июля. Во время ареста последнего ему удалось спрятаться на чердаке виллы своего друга. Затем он вступил в вооруженные силы, где постарался, чтобы о нем забыли. А Тротт оказался в числе казненных по делу 20 июля.
Я, так часто, как мог, ездил в Берлин повидать друзей и узнать новости, которые не имели ничего общего с официальной пропагандой. Берлин по-прежнему очаровывал меня, возможно, даже еще сильнее, чем в 1941 году. Облик его изменился. Он стал уродливым; его жутко искалечили. Все перекрестки пропахли смертью и тленом. Целые проспекты были неузнаваемы, знакомые мне дома исчезли. Страшный плуг бомбежек по нескольку раз перепахал его благородные площади, парки и их аллеи. Однако моральный дух его был замечательно высоким. Им даже завладело некое безумие, зловещее наплевательство, равнодушие, своего рода душевное спокойствие, позволявшее забывать про бомбежки, аресты, голод. Люди считали себя неуязвимыми. В мире, состоящем из бомб, пламени и руин, они стояли jenseits von Gut und Böse, за гранью добра и зла, в политике и в морали.
Еще сохранились некоторые общественные здания, в том числе знаменитый отель «Адлон» у Бранденбургских ворот или «Эдем» возле Зоологического сада. Там собиралась самая разнообразная и самая экстравагантная публика, какую только можно себе вообразить.
«Адлон», как и в 1941 году, оставался «чайным домиком» высших функционеров режима. Главным образом, в нем вращались лидеры иностранных фашистских движений: бельгиец Леон Дегрель, норвежец Квислинг, французы из ЛВФ
[52], венгры в эсэсовской форме. Вплоть до его разрушения в январе 1945 года, мы сохраняли привычку ужинать в превосходном ресторане «Эдема». Метрдотель имел секретные источники поставок черной икры и шампанского. Проживание в номере в последнем неразрушенном крыле отеля было свидетельством высокого общественного положения. В ресторане высокопоставленные нацистские функционеры встречались с сумевшими глубоко законспирироваться настоящими участниками Сопротивления. Но оставались ли еще настоящие нацисты и настоящие участники Сопротивления в разнородном и многоцветном Берлине последних месяцев войны?
Однажды один друг передал мне приглашение баронессы Лафферт на день рождения ее младшей дочери Гунди. Прием состоялся на знаменитой вилле Геббельса, на острове Шваненвердер на озере Ванзе. До 1933 года баронесса была одной из первых сторонниц Гитлера в берлинских салонах. Она осталась верной своим изначальным убеждениям, что, конечно, было большим исключением в Германии 1944 года. Геббельс, постоянно живший в ставке, рядом с Гитлером, оставил дом своей давней приятельнице.
В лучшие годы существования режима Шваненвердер был известен как место неслыханно роскошных празднеств. Все помнили водные балеты, дававшиеся рейхсминистром пропаганды в 1938 году в честь его друга Чиано, министра иностранных дел Италии. Дом по-прежнему содержался в безупречном порядке. Дворецкие в английском стиле встречали приглашенных и провожали их в большой салон, выходящий на озеро. Здесь ни одна бомба не повредила суровый бранденбургский пейзаж. Вечеринка получилась очень веселой. Было много спиртного. Кто бы подумал, что в нескольких километрах от этого рая лежит разоренная страна? Я беседовал с молодым японским дипломатом, когда старый господин в штатском взял меня за локоть. Я проследовал за ним в угол салона.
– Генерал в отставке фон Швейниц! Вы – молодой офицер-фронтовик, и ваше имя мне знакомо. Скажите мне, мой юный друг, что вы думаете о неприемлемом обвинении, выдвинутом против участников событий 20 июля, якобы они действовали исключительно из честолюбия?
Меня охватило сильное чувство недоверия. Я внимательно посмотрел на собеседника. Вопрос был слишком прямым, чтобы не оказаться ловушкой. Старик выглядел искренним, но я немного выпил, а потому приходилось быть особенно внимательным.
– Вынужден вас разочаровать, господин генерал. Я не с фронта. Я – инструктор Крампницкого танкового училища.
– Тем хуже. Но скажите, вы не находите скандальными все эти аресты? Наши лучшие офицеры в тюрьме!
– Полагаю, что любое правительство отправило бы в тюрьму офицеров, совершивших государственную измену.
Он долго рассматривал меня через монокль, а потом резко повернулся ко мне спиной. Я хотел узнать, кто этот человек. И я не хотел быть принятым за «лояльного на пятьдесят процентов»! Я подошел к Гунди, дочери хозяйки, и незаметно показал ей в толпе моего собеседника.
– Кто это?
– Я его не знаю. Но это точно не генерал фон Швейниц, потому что генерал сообщил, что не сможет прийти.
Позже я рассказал об этом случае моему другу Остау.
– Ты правильно поступил, старик, вечеринка буквально кишела агентами гестапо, я это знаю от самой баронессы.
Таков он был, Берлин осени 1944 года.
Один из курсов, которые я регулярно читал моим слушателям, назывался Heerwesenunterricht, введение в структуру, задачи и боевой дух армии. Первоначально это был курс, главным образом, изучения военных добродетелей вообще и прусской традиции в частности: на нем будущих офицеров учили, как они должны держать себя с подчиненными, с дамой, с женой командира. Короче, правилам поведения образцового офицера. При национал-социалистическом режиме этот курс стал орудием идеологической обработки, средством партии продолжить воспитание молодой элиты, уже прошедшей через различные организации гитлерюгенда. Нам долго удавалось сохранять сугубо военный характер данного курса. Но с осени 1944 года, после того, как Гиммлер, то есть СС, получил командование Армией резерва, это «пассивное сопротивление» стало невозможным.
Однажды мы получили приказ вместе с курсантами прибыть в Volksgerichtshof, Народный суд, в Берлине для присутствия на процессе над «внутренним врагом». Этим термином нацисты обозначали всех своих противников: коммунистов, пацифистов, пораженцев, священников, профсоюзных деятелей. О евреях больше не упоминалось. Германия стала официально judenrein, свободной от евреев. Разумеется, врагов оставалось еще много, и процессы следовали один за другим, практически без перерыва. Согласно статистике берлинского гестапо, только за январь, февраль и март 1944 года в Германии было арестовано 134 тысячи человек. С тех пор как Дворец правосудия был разрушен при бомбежке, суд обосновался в пристройке отеля «Эспланад». В крохотном зале едва помещалось полсотни зрителей. В день, когда мы присутствовали на «прениях», председательствовал Фрейслер. Нам пришлось вытянуться по стойке смирно, когда грозный коричневый Вышинский
[53] вошел в зал. Он был статным, солидным, с красивым лицом, с рано облысевшим лбом и ледяными глазами. Тут же в зал ввели обвиняемых, чьи руки были связаны за спиной. На каждое дело отводилось всего десять минут. Зачитывалось короткое обвинительное заключение.
