– Желаете сделать заявление? – спрашивал Фрейслер.
Обвиняемый что-то бормотал или в оправдание своих действий, или отрицая вину. Лучше б он промолчал, бедняга! Фрейслер набрасывался на него, начинал вопить, махать руками:
– Как, ты еще смеешь разговаривать?! Ты мерзавец, земляной червяк, давно потерявший честь! С такими, как ты, мы не церемонимся! Здесь имеет значение только одно – верность фюреру. Для нас, национал-социалистов, право определяется не так, как в демократиях. У нас на первом месте народ, а уж потом право!
Затем состоялся суд. Суд для формы удалялся на совещание. Назначенный адвокат почти всегда говорил, что «ничего не имеет добавить к словам господина председателя». После нескольких минут «совещания» Фрейслер возвращался:
– Именем немецкого народа…
Приговор: смертная казнь.
За тот час, что я провел в зале суда, к смерти были приговорены трое. Адвокат из Бреслау, за то, что в поезде, в присутствии члена партии, усомнился в «мотиве честолюбия», двигавшем заговорщиками 20 июля. Французский пленный, высказавший сомнения в количестве уничтоженных русских танков, сообщенном командованием. Двадцатилетняя немка, которая переспала с русским пленным, что режим расценивал как «преступление против арийской расы». Никогда не забуду отчаяния этой девушки. Мои курсанты были потрясены, о чем сказали мне на выходе.
– Молчите, молчите, – это все, что я смог им ответить.
Зато у Беттины Риббентроп никто не молчал. Старшая дочь министра иностранных дел рейха жила в отцовском дворце на Вильгельмштрассе. Риббентроп оборудовал для нее небольшую отдельную квартирку в заднем крыле большого здания, тоже наполовину разрушенного. Место было очень милым; у дома имелся маленький садик. Туда можно было незаметно проникнуть с боковой улицы.
Один из моих школьных друзей, князь Йоки Фюрстенберг, познакомился с Беттиной на коктейле. Он обнаружил у нее горячее желание поближе узнать молодых офицеров знаменитого Крампницкого училища.
– Это меня немного развлечет после партийных боссов и министерских клерков, – сказала она.
Однажды Йоки с загадочной улыбкой спросил меня:
– Хочешь, я представлю тебя Беттине Риббентроп?
– А почему бы не китайской императрице? – парировал я.
– Нет, это не шутка, я действительно знаком с нею. Она жаждет познакомиться с несколькими твоими сослуживцами.
И вот однажды вечером мы отправились в гости, с трудом обходя огромные воронки на Берлинерплац, образовавшиеся после бомбардировки, состоявшейся ровно в восемь (по английским бомбардировщикам можно было сверять часы).
Беттина ждала нас. Она была очень хороша в длинном лиловом платье. У нее уже собрались несколько офицеров, два летчика-истребителя с Рыцарскими крестами, гражданский из министерства, трое моих товарищей по училищу и равное количество девушек – дочерей служащих ближайших министерств. Но главное, там был Руди, молодой австриец, и его джазовый оркестр из трех музыкантов, из которых один был французом. Руди – единственный в Германии музыкант, которому позволялось играть английский джаз: он аккомпанировал на англоязычных радиопередачах, передававшихся для британцев.
Праздник получился очень веселым. Ни слова о политике, ни слова о положении на фронтах. Слуги в белом разносили напитки. Казалось, что находишься вне времени и пространства, далеко от окружавшей нас нищеты. Мы танцевали под знакомые мелодии, запрещенные десять лет назад: Goody goody for you, goody goody for me… They we are, out of cigarettes… Oh my lady is a tramp… Jeepers, creepers. Было виски, я никогда в жизни не пил его столько, как в тот раз. Его принес швейцарский дипломат. Девицы пили еще больше, чем мы. Под чердаком были обустроены маленькие комнаты для гостей; ими активно пользовались в перерывах между танцами. В коридоре – зияющая дыра в стене: кусок вырвала бомба. Мы кидались в нее мелкими камешками. Где мы были? На Земле или на Луне? В аду или в чистилище? Сколько времени нам еще оставалось жить? Несколько недель или всего несколько минут?
– Замолчите! – крикнул вдруг кто-то.
Музыка остановилась. Ну да! Ну да! Это выли сирены! Мы бросились вниз по лестницам, подхватив по дороге слившуюся в объятиях парочку. «Скорей, скорей, они уже здесь!» Гул моторов, первый свист бомб. Бах! Это в Тиргартене, совсем рядом. В министерстве имелось прекрасное бомбоубежище. В несколько секунд все примчались туда. Руди был уже там. Он продолжил дьявольскую мелодию.
– Тихо! – бросил гражданский.
В дверях убежища появился мужчина: маленького роста, очень сутулый; у него были седые волосы и заострившиеся черты лица. В руке он держал несколько листков бумаги.
– Простите, господа, – произнес он с улыбкой, – но я попрошу вас вести себя потише. Мне надо работать.
Нам потребовалось несколько секунд, чтобы узнать Иоахима фон Риббентропа.
Вновь Беттину я увидел двадцать месяцев спустя, в Нюрнберге, в жалком бистро напротив Дворца правосудия. Там членов семей военных преступников кормили картофельным супом. Она вместе со своей матерью ждала вынесения приговора отцу.
Мой приказ о переводе пришел в конце декабря, за несколько дней до Рождества. Назначение: Западный фронт, разведывательный батальон учебной танковой дивизии. Я вздохнул с облегчением. Западный фронт означал, если не погибнешь, плен у американцев, но, в долгосрочной перспективе, жизнь. Зато Восточный фронт, трещавший по всей своей протяженности, давал почти стопроцентную уверенность окончить свои дни в Сибири. Этого я совершенно не хотел.
Я простился с училищем, с моими берлинскими воспоминаниями, с моими последними курсантами, ставшими лейтенантами (за два года я выпустил их сто двадцать человек), и сел в поезд, направлявшийся к Рейну, который не видел уже более трех лет. Виттлих стал перевалочным пунктом на Арденнском фронте. Наше последнее наступление закончилось неудачей под Бастонью. Теперь военное счастье отвернулось от нас окончательно. Да и могло ли быть иначе? Если бы на сей счет имелись сомнения, их мигом развеяли английские и американские штурмовики. По пути из Берлина в Кёльн мой поезд был атакован трижды. Каждый раз приходилось менять локомотив. За Рейном железной дороги вообще не было. Мне показалось, что я перенесся в 1941 год, в Россию. Города, деревни, мосты были разрушены. На всех дорогах военные колонны, откатывающиеся к Рейну. На лицах штатских читалась неприязнь к солдатам.
– Уходите! Все закончилось, оставьте нас в покое, оставьте наши дома…
Один офицер предложил мне место в своей машине. Он направлялся в Трир.
– Сначала все пошло очень хорошо, – рассказывал он мне. – Но после 20 декабря облачность рассеялась, и все кончилось. Штурмовики набросились на нас со всех сторон. Мы шевельнуться не могли! Они находили нас даже ночью. Боеприпасов нет, бензина нет. Пришлось бросить в лесу наши танки, наши прекрасные новенькие «пантеры»…
Я приехал в Блюменшейдт за два часа до рождественского ужина. Моя мать наряжала елку. Падал снег. Сад моего детства укрылся белым саваном. Вдали громыхал фронт. Ничего не изменилось. За несколько дней до моего приезда Виттлих подвергся бомбардировке с воздуха. Погибли восемьдесят человек, в том числе около двадцати французских пленных. Старые дома вокруг церкви исчезли, и улиц, по которым десять лет назад я маршировал гитлерюгендовцем, больше не было.
