У меня была сотня человек, несколько пулеметных бронеавтомобилей и небольшое количество грузовиков для гипотетических боеприпасов и горючего. Это был марш через агонизирующую Германию, через тоннель, в конце которого был заметен свет, предвещавший конец. По дороге мы встречали остатки разбитой армии, к которой примыкали два потока беженцев: те, кто бежал с востока, соединялись с бегущими с запада. Так две волны накатываются одна на другую, порой смешивая свою пену. Мы также видели плененных русских, поляков, французов, итальянцев и даже американцев. Весь этот контингент пришел в движение. Жалкое зрелище! Я не мог понять этих людей: находясь пять лет в рабстве, подобного которому не знала новейшая история, они шли в полном порядке, под охраной кучки солдат, а над ними постоянно летали самолеты – вестники совсем близкой свободы. И никакого сопротивления, никакого бунта, даже ропота! Порой мы двигались между двумя человеческими стенами из русских – стоически терпеливых, с бритыми головами; они пропускали нас, расступаясь, и глаза у них были потухшие, как окна разрушенных городов и деревень, через которые мы проходили.
Но вершиной этой пирамиды человеческого горя были длинные колонны заключенных из концлагерей, эвакуируемых при приближении врага. Женщины, дети, мужчины, в которых не осталось ничего человеческого, с ввалившимися в глубокие глазницы глазами, в полосатых робах, под которыми угадывалась жуткая худоба: они смотрели на нас с невыносимым выражением затравленных животных. Эсэсовские охранники куда-то исчезли, передав этапирование своих жертв разнородной группе солдат вермахта и иностранцев в форме вермахта. Почему нам в голову не пришла мысль освободить этих несчастных, спасти их от неминуемой гибели? Неужели наша апатия была так велика, что чужие страдания оставляли нас равнодушными? Беда вокруг сделала нас слепыми? Но как их освободить и при этом обеспечить им выживание? Мы знали, что армии победителей преследуют нас по пятам, и думали, что лучше оставить это море умирающих позади себя.
Город Падеборн раскинул перед нами свои пылающие руины. На юге американские танки «Шерман», хорошо заметные на дороге, обсаженной по обочинам деревьями, били из всех своих орудий по потоку немецких машин, удиравших по последней остававшейся свободной дороге. С севера к агонизирующему городу рвались танки «Черчилль» английской армии Монтгомери. Дыра, через которую мы еще могли вырваться из сети, была отчаянно маленькой. Едва ли пять километров отделяли первый американский танк от первого английского. Посередине горящий город под огнем артиллерии двух вражеских армий. Выбор был: свобода или смерть. Я всматривался в лица моих людей.
– Не хочется попадать в плен, господин обер-лейтенант, – проронил фельдфебель Шарбек, командовавший четырьмя бронемашинами.
– Ну что ж, тогда вперед! Пусть каждый попытается прорваться к восточному выезду из Падеборна. Сбор у въезда в Бад-Дрибург, двадцать километров восточнее Падеборна. Удачи!
Вечером в Бад-Дрибурге нас собралось тридцать, без грузовиков, но с четырьмя тяжелыми пулеметными броневиками. Я распределил людей по машинам, и мы продолжили наш путь. Позади нас замкнулся Рурский котел, последний котел Второй мировой войны, поглотивший остатки войск, которые прежде, на Атлантическом побережье, составляли Западный фронт. Мы были тем, что осталось от учебной танковой дивизии, и при мысли об этом нас разбирал хохот. Мы переправились через Везер, разбудили в четыре часа утра одну из моих кузин в ее замке, битком набитом беженцами. Она вышла к нам в полумраке, в брюках и толстом свитере, и заговорила с нами на английском: приняла нас за первых американцев! В окнах деревень, через которые мы проносились пулей, уже висели белые флаги. Немецких солдат, которых не желали больше видеть, встречали враждебными или тревожными взглядами. Мы, бывшие раньше любимыми детьми нации, превратились в отверженных. Такова общая судьба всех разбитых армий, а слава с незапамятных времен покинула наши знамена.
Последний бой ожидал нас в Гарце. Этот густо поросший лесом горный массив, устремивший в небо внушительных размеров вершины между Везером и Эльбой, представляет собой неприступное убежище для разбитой армии. Там мы в последний раз дали отпор примчавшейся нас добивать своре. Две недели ожесточенных боев против американцев в лесах, долинах, деревнях и естественных укреплениях горного массива стали нашим прощанием с войной. Мы дрались отчаянно и непонятно, за что, даже не ради чести!
За какую честь мы могли драться? За честь солдат СС, сбежавшихся, как и мы, в это огромное убежище и добивавших обременяющих их последних узников? За честь немецкой армии, которая слепо исполняла приказы сумасшедшего преступника, уже готовившего себе в своем берлинском бункере самоубийство-бегство? Ради чести режима, установления которого мы все желали, не зная его зловещих целей? Ради чести флага, но какого? У нас его уже давно не было!
Ради чего же мы сражались в этих огромных лесах, которые впечатляли как штурмующих, так и обороняющихся и обладание которыми уже ничего не значило ни для тех, ни для других? Возможно, ради утоления остатков жажды разрушения, которую нам не удалось погасить за все пять лет войны… Мы испытывали невыразимое удовольствие, опустошая в необъяснимой ярости четыре магазина крупнокалиберного пулемета по захваченной американцами деревне, чтобы посмотреть, как те в испуге разбегаются во все стороны. «Дети, наслаждайтесь войной, мир будет ужасен…»
19 апреля мы услышали по радио последнее выступление одного из главных деятелей павшего режима – министра пропаганды Геббельса, посвященное дню рождения Гитлера, который отмечался на следующий день. Мы не верили своим ушам. Дьявольский управитель немецкой совестью еще находил слова, чтобы представить разгром как победу. Победу большевизма над гнилью Запада. Для него германское поражение становилось победой над англосаксонскими демократиями, к которым нацисты с самого начала испытывали наибольшую ненависть. Мы переглядывались, веселясь и испытывая отвращение одновременно. Как финальная точка катастрофы, равной которой не знали, это было даже неплохо! Мир, наш мир, окончательно сошел с ума, поскольку разгром без особых трудностей можно было превратить в победу.
У нас закончились последние боеприпасы и консервы. Мы прятались в наших последних бронемашинах, замаскированных в подлеске. Только лисы еще могли наблюдать за нами. Я опросил своих людей. Нас осталось пятеро: два лейтенанта, фельдфебель и два солдата. Что делать? Мы больше не могли продолжать сражаться.
По вечерам мы пробирались к обочинам узких дорог, прорезавших массив, чтобы посмотреть, что делают американцы. Они передвигались небольшими моторизованными группами: пулеметный бронеавтомобиль и два джипа, набитые странными людьми, напоминавшими трапперов. Было легко устроить им засаду и перестрелять еще нескольких из наших последних фаустпатронов и автоматов. Но ради чего? Разве они уже сейчас не стали нашими союзниками против русских? Разве, в любом случае, не были нам намного ближе «большевиков», которые на другом берегу Эльбы заканчивали добивать нашу столицу? Не следовало ли, напротив, прекратить всякое сопротивление западным союзникам, чтобы позволить им первыми занять Берлин?
