Мы пытались, каждый сам по себе, пробраться через американские позиции, чтобы вернуться по домам. Один солдат был из Силезии.
– Я не знаю, куда идти, – сказал он. – Лучше сдамся «друзьям».
У другого солдата и фельдфебеля были родственники на западе, они хотели попробовать добраться до них. Лейтенант был берлинцем. Он намеревался дождаться окончания боев в городе и отправиться туда. До войны он некоторое время учился в Вернигероде, городке у северных склонов Гарца, оккупированном американцами три недели назад. Во времена учебы он жил у одного доктора.
– Схожу взглянуть, там ли он; если да, приведу к нему и тебя.
Мы обменялись рукопожатиями. Стояла ночь, светлая и холодная ночь.
– До свидания, и удачи!
Я смотрел, как они скользят между кустами и один за другим растворяются в ночи. Прежде чем уйти самим, мы привели в негодность два автомобиля, испортив зажигание и рации. А потом ушли, с пистолетами и последними консервами в карманах. Мы решили дать бой, но не сдаваться, поскольку знали, что американцы всех солдат, взятых в плен в лесах, объявляют эсэсовцами.
Нам удалось добраться до первых строений Вернигероде и найти дом врача. Мы пробрались в погреб и с огромными предосторожностями обратились к одной из дочерей хозяина дома.
Она дрожала от страха.
– Мы не можем оставить вас здесь: американцы беспощадно расстреливают всякого немца, укрывающего солдат вермахта. Мне очень жаль, но вы должны уйти.
Она позволила нам принять горячую ванну и дала несколько банок консервов.
На следующий день за нами зашел дневальный взятого под контроль американцами немецкого военного госпиталя, где работал ее отец. Он поместил нас в палату с двенадцатью другими людьми. Официально мы поступили в госпиталь из соседнего города. По утрам американцы устраивали нам медицинский осмотр. Они не заметили нашего маленького маскарада. Мы теперь были пленными, двумя единицами в человеческом море, взбудораженном разгромом. Американцев сменили англичане, англичан – русские.
Однажды вечером мы услышали по радио новость о «героической смерти во главе своих войск нашего фюрера, до последнего мгновения сражавшегося против большевизма». Это была последняя ложь Геббельса. Но среди нас еще находились такие, кто ей верил. Пока диктор зачитывал специальное сообщение о смерти Гитлера, они встали с коек, вытянулись по стойке смирно и, со слезами на глазах, вскинули правую руку. Все молчали. Те, кто не встал, отвернулись, чтобы не выдать своих чувств. Колокол Третьего рейха прозвонил.
Прежде чем русские начали инвентаризацию человеческого материала, оставленного им англичанами, я сумел в царившей тогда всеобщей панике вскочить в последний поезд, шедший из Вернигероде на запад. По соседству с сомнительного вида штатским я ехал в направлении Рейна. На всем протяжении моего долгого пути я находил приют то у одного, то у другого родственника. Сидя у камина в их домах, я непринужденно беседовал с английскими офицерами, желавшими «все знать» о «нашей войне» и «русских». Один из них, комендант города Бонн, очень любил мозельское вино и каждый уик-энд приезжал пополнить свои запасы. Он рассказал мне, что французы не признают свидетельств об освобождении, выдаваемых английскими властями выпускаемым из их лагерей немецким пленным.
– Остерегайтесь их, – сказал он мне, – им нужна рабочая сила для восстановления своей страны, вот они и хватают всех подряд, и со свидетельствами, и без них.
Кстати, я уже наслушался ужасов про французские лагеря – Аттиша, Мец, Шербур – и не имел ни малейшего желания попадаться к четвертому победителю после того, как убежал от трех первых.
Поэтому я, вместе с моим братом Клеменсом, освобожденным англичанами несколькими днями раньше, принял предложение английского офицера довезти нас в его крытом грузовике до Блюменшейдта, когда он опять отправится на «вылазку за вином».
Так 8 мая 1945 года война выбросила меня на твердую почву у родного дома. Было ясно и тепло. Мама стояла у решетчатой ограды сада, с тревогой всматриваясь в машину одной из оккупационных армий, въезжающую во двор. Рядом с ней стоял Фриц-Лео, которого американцы освободили несколько недель назад. Война не слишком жестоко обошлась с нею, оставив ей троих сыновей…
Глас в пустыне
Прошло двадцать три года. Выросло новое поколение. Если бы в конце войны у меня родился сын, мне уже лет пять пришлось бы отвечать на его вопросы. Страшные вопросы, о которые спотыкаются все немцы моего поколения и будут спотыкаться те, кто идут за нами. Как все это могло произойти? К счастью, два моих сына родились в 1960 году от матери-француженки. Время, расстояние, спокойствие…
Как же теперь далеки первые послевоенные времена с их голодом, стыдом, отчаянием и надеждами. В августе 1945 года в доме нас собралось много. Весной в Блюменшейдт приехала вся семья жены моего брата Клеменса, уроженцы Верхней Силезии. Они проделали долгий путь на четырех лошадях, двух телегах и двух автомобилях. Две лошади и автомобиль были потеряны в пути, где-то в Чехословакии. Маленькая машина была конфискована новыми хозяевами страны – французами в июле. Лили, жена моего брата, родила первенца в окружении пьяных пленных, русских и поляков, освобожденных несколькими днями ранее союзниками при их продвижении через Германию. Она оказалась в деревушке в Верхней Саксонии, затерянная в разлившемся по стране человеческом море беженцев, вдали от мужа, еще продолжавшего сражаться с англичанами где-то на севере. Один добрый русский старик помог ей разрешиться и защитил от поползновений своих товарищей. А Фриц-Лео в нескольких километрах восточнее Динана попал в плен к американцам. Он находился в передовых порядках своей 2-й танковой дивизии, которая была на острие удара во время наступления в Арденнах. Его отправили в один из огромных лагерей для военнопленных, устроенных американцами во Франции, какая-то добрая душа спасла его от французских вербовщиков рабочей силы, и в один прекрасный день он пешком, с котомкой за спиной, пришел домой.
Мы, двенадцать человек, жили все вместе в одной комнате, единственной отапливаемой, а свои ледяные постели согревали кирпичами, которые днем держали в печи. Угля не было, и приходилось ходить в лес за дровами, но они были сырыми и плохо горели. Все работали на земле, в том числе женщины. Время от времени на ферму являлась французская комиссия, пересчитывала коров и свиней и забирала лучших. Однажды купленные в Париже бабушкой до 1914 года столовое серебро и белье конфисковали под предлогом, что они были украдены во время оккупации. На рыночной площади Виттлиха вновь, как и пятнадцать лет назад, развевался сине-бело-красный флаг, проходя мимо которого надо было снимать головной убор. Мы подчинялись молча, без бунта, как было в 1920-м. На этот раз не могло быть споров относительно ответственности за развязывание войны. Французская зона оккупации считалась самой суровой из всех четырех, на которые в 1945 году разделили Германию. Даже более суровой, чем русская. У нас не пытались завоевать симпатии местного населения идеями, идеалами. От нас требовали искупать свою вину, нести наказание, возмещать ущерб и восстанавливать разрушенное за четыре года оккупации.
