С другой стороны, периферийная и боеспособная китайская версия однопартийного государства возникла в контексте, который подразумевал серьезные вариации в советской модели. Успешные стратегии адаптации были также подвержены структурному напряжению, которое стало более острым после победы 1949 года. В условиях гражданской войны военное крыло партийно-государственного аппарата стало более важным и более непосредственно вовлеченным в борьбу за выживание по сравнению с армией советского государства. В противовес официальному образу «партийного контроля над оружием» историки китайской революции в настоящее время склонны соглашаться, что правильнее говорить о симбиозе между партией и армией, сильно зависящем от персонального единства в высших эшелонах. Необходимость поддерживать этот хрупкий баланс и более общая недоразвитость ресурсов делала идеологический контроль и принуждение более привлекательными стратегиями.
Сильный акцент на идеологии помог стабилизировать хрупкие властные структуры, но в долгосрочной перспективе это привело к слишком сильной идеологизации как средств, так и целей; этому тренду было суждено проявиться более экстремальным и откровенно дестабилизирующим образом, когда борьба за имперское наследие больше не сдерживала однопартийное государство. Что касается идеологического содержания раннего маоизма, оно было установлено вопреки опасениям, что основные теоретические положения Мао заметно и напрямую опирались на советские источники и, таким образом, были приведены в соответствие с возникающей советской ортодоксией 1930‐х годов. Тем не менее в тезисе о «китаизации» марксизма было зерно истины. Этот термин был впервые использован Чэнь Бода в связи с амбициозными предложениями по марксистской интерпретации и апроприации китайских традиций; в ходе критического Яньаньского этапа эта формула была принята Мао и его сторонниками в силу ее очевидной связи с националистическими ответами на японское вторжение
139. Одним словом, понятие «китаизации» в контексте маоизма имело уничижительное теоретическое, но при этом двойственное практическое значение. Оно было полезной легитимирующей формулой для проекта, который черпал свою идеологическую основу извне, но не хотел, чтобы эта связь превратилась в открытую зависимость; в то же время он служил символом лежащей в основе маоизма установки тестировать и преобразовывать советскую модель самостоятельным образом. Иными словами, это была имплицитная претензия на культурный суверенитет в рамках транскультурного идеологического поля.
Идеологическая консолидация шла рука об руку с институционализацией нового типа лидерства. Трансформация ленинистской партии в харизматическую
140 была до определенной степени смоделирована по образцу достижения Сталиным авторитарной власти. С учетом условий Яньаньского периода, полноценная имитация была невозможна (нет также оснований полагать, что Мао желал этого), однако в настоящее время о чистках и «исправлениях» в Яньане известно достаточно, чтобы не оставалось сомнений, что там были адаптированы советские методы тоталитарного контроля. К тому же основные организаторы этих кампаний (в частности, Кан Шэн) проходили обучение в Советском Союзе во время Больших чисток 1936–1938 годов. Что важнее, претензии Мао на объединение верховной политической и идеологической власти явно были вдохновлены сталинским прецедентом. В итоге идеологические возможности Мао даже превзошли возможности Сталина. Партийный съезд 1964 года кодифицировал «мысль Мао Цзэдуна» как венец марксистско-ленинской доктрины, тогда как Сталин никогда не настаивал на названиях, отделяющих его от предшествующих классиков в целом и ленинизма в частности. Применительно к этому моменту (и в свете последующих событий) можно утверждать, что маоистские устремления к более традиционным ролевым моделям императора и мудреца (которые отмечали различные исследователи его последующей карьеры) оказывали воздействие на его восприятие советской модели. Результатом стала фундаментально несбалансированная версия сталинистской автократии, в рамках которой верховный лидер обладал большей идеологической властью, чем в оригинале, но при этом его сдерживало более коллективное использование политической и военной власти. Когда этот латентный дисбаланс был усугублен другими напряжениями в однопартийном государстве, результатом – как показала постреволюционная траектория режима – мог стать продолжительный кризис.
Советская модель в маоистском Китае: завоевание, трансформация и кризис
Я проанализировал первое и наиболее значимое по своим последствиям столкновение Китая с советской моделью на протяжении определенного исторического интервала, поскольку оно создало почву для последующего взаимодействия. В этой статье я вынужден ограничиться тем, что обозначу лишь основные последствия моего аргумента о переплетении для дальнейших его этапов.
Второе столкновение произошло после 1949 года: советская модель была адаптирована в качестве всеобъемлющей рамки социальных и экономических трансформаций Китая. Систематический трансфер институтов и практик тем более примечателен, поскольку он происходил без какого-либо внешнего содействия со стороны Советов в атмосфере взаимного недоверия (за исключением непродолжительного сближения в середине 1950‐х годов китайские метаморфозы, которые имели место в советской модели, создали почву для растущего отчуждения между двумя восстановленными империями). Ограниченные контакты привели к базовым разногласиям. Как продемонстрировала Дебора Кэпл
141, модель, адаптированная Китаем, несла на себе специфические черты «Высокого сталинизма». Речь идет об экстремальном акценте на восстановлении партийного контроля и массовых кампаниях в качестве главного инструмента послевоенной реконструкции. Другими словами, эта модель была по большому счету принудительна и тоталитарна. В ходе весьма стремительного процесса советизации данная модель была импровизационно приспособлена различными путями, но эти меры представлялись недостаточными, чтобы поднять вопрос о стратегии Высокого сталинизма как таковой или чтобы вызвать у китайцев тревогу относительно рукотворных проблем, с которыми столкнулся Советский Союз. После гражданской войны экономические недостатки советской модели были оттеснены на второй план ее политическими и военными достоинствами. Однопартийное государство управлялось «элитой завоевателей, которая захватила контроль над сохранившейся политической и социальной системой; эта элита не создавала – она адаптировала»
142. Такой результат борьбы между государствами-преемниками с конкурирующими претензиями на имперское наследие был обстоятельством, отличавшим Китай от условий, в которых большевики одержали победу в России. Но те методы, при помощи которых сталинскому режиму удалось консолидировать свои властные структуры после шока Второй мировой войны, на первый взгляд, прекрасно подходили для стратегических задач руководства китайских коммунистов в начале 1950‐х годов. Эффективный контроль над завоеванными территориями империи и стремительная мобилизация имеющихся ресурсов были первостепенной задачей. Однако в середине 1950‐х годов дисфункциональность полукитаизированного Высокого сталинизма стала более очевидной, и это усилило более фундаментальное напряжение между логикой советской модели, ограничениями китайской недоразвитости и устремлениями руководства. С точки зрения недавно установленного китайского однопартийного государства советская модель казалась прекрасным кратчайшим путем развития, но практика вскоре вскрыла внутренние трудности ее применения в условиях более отсталой экономики (начиная с того базового факта, что значительно меньших результатов можно было достичь путем перекачки ресурсов из сельского хозяйства в тяжелую промышленность). Эта проблема была вдвойне серьезной в данном геополитическом контексте: можно предположить, что китайское руководство с самого начала стремилось быть наравне с другой коммунистической империей. Назревший кризис по всей очевидности достиг своего апогея в явно непоследовательных указаниях для второго пятилетнего плана, представленного на Восьмом съезде партии в 1956 году
143.
