Идеологические и политические инициативы Мао Цзэдуна начиная с середины 1950‐х и далее следует рассматривать как ответы (или признаки поиска ответов) на этот комплекс сложных условий. Три последующих эпизода – попытка ускорить рост в 1956 году (иногда описываемая как «малый скачок»), «Большой скачок» 1958–1960 годов и Культурная революция, которая началась в 1966 году, – обозначили собой кристаллизацию и саморазрушение маоизма в качестве альтернативы исходной версии советской модели (в этом качестве маоизм никогда не был жизнеспособным вариантом, но на что он оказался способен, так это разрушить существующий паттерн до основания). Изменчивые институциональные и фракционные союзы, стратегические ревизии со стороны Мао и его соратников, огромные и разрушительные непредвиденные последствия делают сложной реконструкцию последовательного проекта, стоявшего за произошедшими потрясениями, но их общее направление не вызывает сомнений – его лучше всего описать как внутреннюю радикализацию советской модели в противовес более конвенциональным способам ее понимания и применения. Ускоренное развитие, усиленная мобилизация и повсеместная интернализация идеологического контроля были центральными для маоистского проекта (с отсылкой к последнему аспекту один исследователь описывает народные коммуны как «олицетворение однопартийного государства»
144). Эгалитарный дух, который иногда приписывают маоизму, вероятно, лучше всего понимать в терминах стремления уничтожить все промежуточные авторитеты, которые могли бы отделить всемогущее и всезнающее руководство от народа. Однако есть и другие аспекты феномена маоизма, которые объясняются скорее китайским контекстом. Было бы крайне ошибочно интерпретировать действия Мао в 1950‐х и 1960‐х годах в качестве попыток вновь запустить «Яньаньскую модель». Однако вполне очевидно, что ретроспективная мифологизация Яньаньского периода стала интегральной частью политической мысли Мао и что она нашла свое наиболее прямое выражение во все более безумных иллюзиях власти, сублимированных в идеальное сообщество. Идея Мао о развитой социалистической экономике была суммирована в формуле «ни плана, ни рынка»; она также выглядит весьма подходящей для того, чтобы описать его итоговые политические амбиции – «ни партия, ни государство» (идеальный союз лидера с народом заменяет и то и другое) и итоговую версию его доктрины – «ни наука, ни идеология» («мысль Мао Цзэдуна», резюмированная в печально известной «Маленькой красной книжице», вышла за рамки общепринятых правил науки и обошлась без систематизирующей смирительной рубашки, навязанной советской идеологией). Все эти компоненты маоистской тотализирующей утопии тем или иным образом обязаны исконной китайской традиции. Модель императорского правления (от первого китайского императора до основателя династии Мин), мифологизированные воспоминания о народном восстании и вариации на тему «великого единства» (переработанные реформаторами традиции в конце XIX и начале XX века) вошли в последовательный симбиоз с девелопменталистскими эксцессами Мао. В этой статье мы не можем продолжать исследовать этот вопрос, но должно быть очевидно, что эта смесь является особенно сложным примером переплетения, как оно было определено выше.
Johann Pall Arnason
Entangled Communisms: Imperial revolutions in Russia and China – © SAGE, 2003
Перевод с английского Дмитрия Карасева
Советская модель как форма глобализации
145
Понятие глобализации, по-видимому, обречено на то, чтобы разделить судьбу многих других социологических терминов: оно широко используется сегодня для описания хорошо известных явлений, но в основном без отсылки к его первоначальному теоретическому контексту и, следовательно, без соответствующей критической дистанции по отношению к тем процессам, которые оно предположительно должно было вывести на первый план. Наиболее часто, если я не ошибаюсь, оно используется в связи с изменениями в мировой экономике, имевшими место в течение последних двух десятилетий и в особенности в 1980‐е годы. В таком качестве оно стало частью шаблонных либеральных рассуждений об автономии экономической сферы и пределах государственного вмешательства. Глобализационные тенденции и процессы в экономической сфере рассматриваются как показатели необратимого изменения во взаимоотношениях между экономикой и государством; растущая взаимозависимость рынков (часто понимаемая как само собой разумеющаяся без каких-либо попыток провести различие между интернационализацией финансов и значительно более сложными процессами в других сферах) непосредственно переносится на ослабление суверенной независимости государств. Это импрессионистское понятие глобализации часто используется для объяснения самого важного события послевоенного периода – крушения советской модели как реальной социальной структуры, геополитической единицы и идеологической альтернативы. Согласно этой точке зрения, по мере того как общества советского типа все более включались в орбиту мировой капиталистической экономики, они были вынуждены принимать ее стандарты и адаптироваться к ее требованиям, но оказались не в состоянии приспособить свои экономические системы к новому окружению. Одна из версий этой аргументации противопоставляет китайскую историю успеха советскому коллапсу и рассматривает первую как пример радикальной экономической трансформации без политических реформ. Режим, который когда-то казался наиболее приверженным приоритету политики, таким образом выглядит как режим, достаточно хорошо осознавший логику экономической глобализации, что позволяет ему сохранить свою политическую оболочку (но не свое социальное тело и идеологическое ядро). Что же касается коллапса, который начался в Восточной Европе в 1989 году и завершился в Москве двумя годами позже, его предполагаемые экономические причины часто связываются с другим глобальным фактором – новыми информационными и коммуникационными технологиями, которые, как считается, максимально усиливают делегитимизирующее воздействие экономической отсталости. Компьютерам и видеокамерам приписывается честь завершающего удара по коммунистической системе.
Динамика и измерения глобализации
Доля истины в этих распространенных диагнозах заключается в том, что конец коммунизма не был результатом исключительно внутренних процессов. Но эти диагнозы не проливают свет на взаимодействие между глобальными и локальными констелляциями. Как я попытаюсь показать, более сложное понятие глобализации может помочь в прояснении этого вопроса, а также поставить самые недавние и наиболее заметные изменения в надлежащий контекст.
Коротко говоря, глобализацию следует понимать как многовековой и многосторонний процесс. Исторически она происходила одновременно, но не полностью совпадала с экспансией Запада: глобализационные процессы включали взаимодействие между западной и незападными цивилизациями и более или менее инновационные реакции на это взаимодействие со стороны последних, что определило ход мировой истории после начала неуклонной европейской экспансии в XVI столетии. Эти изменения повлияли на все сферы общественной жизни, но не одинаково и не в одинаковой степени; анализ конкретных процессов глобализации должен учитывать различные формы и направления, а также те конфликты, которые могут возникать между ними. Программа теории глобализации, сформулированная Роландом Робертсоном, соответствует этим требованиям. В данной статье я хотел бы проанализировать значение советского феномена для более общей проблематики глобализации. Иными словами, мое внимание будет сосредоточено на новых горизонтах, которые раскрыл советский опыт, а также на пересмотре последнего в свете понятий, которые первоначально были сформулированы для других целей. Описывать советскую модель как «форму глобализации» – значит предполагать, что ее следует рассматривать на фоне длительного процесса, рамки которого она задает, и что, в противоположность общепринятой точке зрения, она являлась не просто препятствием на пути или жертвой глобализации. Советские стратегии развития и экспансии должны быть проанализированы как ответы на глобальные проблемы, как альтернативы глобального масштаба и как инициативы с глобальными последствиями.
