Проект, который привел к радикальным и необратимым изменениям, попытку Горбачева реструктурировать советскую империю, пожалуй, лучше всего понимать как смесь реформистских и революционных элементов. Цель проекта – всесторонняя структурная реформа ненасильственными методами и без подрыва существующего институционального порядка. Но он напоминал революцию сверху, поскольку новая политика была инициирована руководством, искавшим для нее социальную базу, и не был результатом взаимодействия между разделенным [на ветви власти] центром и широким реформистским движением (этот вариант изменений был наиболее характерен для Чехословакии). Итоги этой двусмысленной стратегии будут рассмотрены далее в связи с другими вопросами, связанными с концом коммунистической модели и ее последствиями.
Коммунизм на мировой арене
Если советская модель рассматривается как альтернативная форма модерности, то следует учитывать ее глобальное воздействие и самопрезентацию. Она не просто существовала наряду с другими образцами. Скорее ее претензии на универсализм и всемирно-историческое значение были воплощены в институциональных и идеологических принципах, а вовлеченность коммунистических режимов в международные дела разными способами влияла на другие аспекты их истории: как на внутренние структуры власти, так и на официальное самопредъявление. Важнейшее место (особенно для всего коммунистического мира) занимал Советский Союз. Идея мировой революции играла здесь центральную роль в стратегии, которая фактически привела к воссозданию империи, а имперские элементы постреволюционного государства облегчили пересмотр основополагающего мифа и принятие проекта самодостаточной трансформации («социализм в одной стране»). Но скорректированная идеология по всему миру вызывала доверие, которое усиливало и амбиции, и образ советского государства как мировой державы. Впоследствии сочетание имперских и идеологических элементов обеспечивало легитимацию положения сверхдержавы в биполярном мире и устраняло сомнения относительно способности советского режима поддерживать такой уровень глобальной мобилизации.
Глобальная динамика и внутреннее развитие взаимодействовали сложными и изменяющимися путями. Глобальное присутствие и престиж советского режима были чрезвычайно важны для его легитимации внутри страны; это было связано не только со статусом сверхдержавы после 1945 года, но и – в разной степени в различные периоды – с претензиями советской модели на универсализм и контроль над международным движением. Тем не менее советская гегемония ставилась под сомнение в рамках расширяющегося коммунистического мира. Конфликты с советским центром легитимировали режимы, впадавшие в националистический уклон (хотя это оказалось менее эффективным, чем считали многие наблюдатели). Но самый серьезный вызов был брошен единственной страной, которая могла стремиться стать альтернативным идеологическим и геополитическим центром. Маоистская ересь угрожала превратиться в соперничающую ортодоксию другой сверхдержавы, и, хотя она не достигла этой цели, ее подрывное влияние на саму идею коммунизма как объединительного процесса не следует недооценивать. В то же время китайско-советский раскол обострил другую проблему, свойственную соединению империи и партии-государства. Явно выраженный идеологический компонент советской стратегии усиливал разрыв между амбициями и ресурсами, что было характерно уже для дореволюционной Российской империи. Хотя было бы неверно описывать траекторию советского государства как непрерывную экспансию, мы можем говорить о постоянном перенапряжении (очевидном в наращивании военной мощи, даже когда оно не было заметно на политическом уровне), которое усугубляло кризисные тенденции. Это не означает, что ответы на проблемы глобальной стратегии всегда были иррациональными. Есть основания полагать, что реформы Хрущева и горбачевская перестройка были в значительной степени мотивированы осознанием необходимости рационализировать внешнюю политику. Но ограниченный успех первого из этих проектов проложил путь к длительной фазе неупорядоченного стремления к гегемонии, тогда как второй проект запустил саморазрушительные процессы.
Существует, однако же, и другая сторона вопроса о коммунизме в глобальном контексте, которая связана с восприятием, проекциями и интерпретациями коммунистического опыта за пределами его собственной сферы и с их влиянием на идеи и действия в некоммунистическом мире. Коммунизм в качестве международного движения не был лишь ответвлением или продолжением коммунизма, находящегося у власти. Подчинение советскому центру не предотвращало формирования разнообразных коммунистических субкультур. Некоторые из них были более сильными и явно выраженными, а поскольку они реагировали на проблемы и трансформации модернизирующихся обществ, то они заслуживают по меньшей мере упоминания в контексте наших размышлений о коммунизме и модерности
174. Конфликты между стратегией коммунистического режима и устремлениями коммунистического движения привели к отделению радикальной группы. Эта альтернативная версия коммунизма – революционная оппозиция, группировавшаяся вокруг троцкистского движения, – так и не вышла за рамки секты, но ее длительное существование и вклад в критический анализ советского феномена (часто продолжавшийся на новых основаниях теми, кто покинул ряды движения) завоевали ей место в истории политической мысли ХХ века. Кроме того, стремление извлечь уроки из советской модели характеризовало не только тех, кто полностью отождествлял себя с ее идеологическими постулатами, и сторонники извлечения различных уроков могли вести между собой борьбу за власть (первый и наиболее значительный конфликт такого рода развернулся между Гоминьданом и китайскими коммунистами в 1920‐е годы). В дальнейшем постколониальные элиты считали привлекательными советские методы контроля и мобилизации. Распространение частичных имитаций – таких, как разнообразные «афромарксистские» режимы, – казалось бы, сделало перспективы советской экспансии более вероятными, чем это видится сегодня, но изменение глобального соотношения сил вынудило такие государства изменить свой курс и добиваться самосохранения иными способами.
Более широкий спектр западных взглядов на советскую модель также имеет отношение к нашей теме. Коммунистическая альтернатива возникла в условиях катастрофического крушения западной модерности (Первой мировой войны); она оформилась, когда западный мир испытал глобальный кризис, высвободивший разрушительные силы в развитых обществах; в течение некоторого времени она представляла собой серьезный вызов западному блоку. Все эти причины привели к тому, что западные наблюдатели преувеличивали масштабы и потенциал альтернативной версии модерности. Иными словами, советская модель представляла собой цивилизационный мираж. Лишь немногие интерпретации такого рода явно основывались на понятии новой или особой цивилизации, но этот термин казался уместным сторонникам как положительной, так и негативной оценки данного явления
175. Для тех, кто придерживался наиболее благожелательного взгляда на цивилизационные достижения коммунизма, центральное значение имела его предполагаемая способность примирить стремление к рациональному господству посредством науки со свободой через участие, что, как уже отмечалось, представляло собой два противоречащих друг другу аспекта модерности. Привлекательность этого мифического образа целостной модерности зависела от местных и исторических условий, но он часто оказывал влияние за рамками строго ортодоксальных субкультур и тем самым добавлял еще одно измерение к глобальному присутствию коммунизма. Однако те, кто отвергал коммунистический режим как модерность без свободы, часто отмечали наличие в его институтах особой, всеобъемлющей и самовоспроизводящейся логики, но расходились во мнении относительно ее источников. Некоторые исследователи связывали советскую модель с технологиями надзора и бюрократического контроля, повсеместными в обществе модерности, но достигшими предельного развития в условиях партии-государства и превращенными в систему тотальной власти. Другие выдвигали концепцию идеократии, чтобы описать новый тип господства, нацеленный на тотальное подчинение общества и истории идеологической конструкции (наиболее спекулятивная версия такой аргументации возводит истоки коммунизма к гностическим течениям в западной религиозной традиции
176).
