Что касается пространств насилия, возникает вопрос об их создании и разграничении. Даже если мы принимаем утверждение о нарушении нормальных паттернов действия, эти пространства все равно должны создаваться социально-историческими акторами, что предполагает прослеживание идеологического и политического контекста на макроуровне. В этом отношении советский опыт представляется весьма поучительным. Даже если «утопия чистки»
185 стала частью коммунистического воображаемого, попытки установить прямую связь между утопическим мышлением как таковым и самовоспроизводящимся насилием не выглядят убедительными. Решающее значение имеет связь с историческими истоками, и вновь история начинается с Первой мировой войны. Последовательность преобразований форм насилия может быть прослежена до этого события, потрясшего основы цивилизации (другая линия ведет от войны к фашизму, но она не является предметом нашего обсуждения). Исходной точкой выступает видение превращения империалистической войны в интернациональную гражданскую, тем самым противопоставляя милитаризованному классовому угнетению освободительное насилие пролетариата и его союзников. Когда революционеры, начавшие осуществлять этот сценарий, оказались у власти в изолированной стране, должны были вести гражданскую войну иного типа и столкнулись с отчуждением со стороны своей прежней социальной базы, следующим шагом стала легитимация произвольного насилия в отношении внутреннего врага, определенного в расплывчатых классовых терминах. В 1930‐е годы это завершилось охотой на ведьм внутри самой партии. Пространства насилия были тем самым переопределены в соответствии с политическим и идеологическим развитием режима. Ревизия этого процесса была интегральной частью незавершенных реформ после 1953 года.
Далее я кратко остановлюсь на упомянутых в начале данного послесловия новых перспективах, связанных с недавними процессами изменений. Нет сомнений относительно наиболее заметного и значительного факта. Продолжающаяся трансформация и возрастающая власть Китая должны повлиять на наше восприятие коммунистического опыта и его завершающих эпизодов. События конца прошлого века, которые прежде рассматривались как повсеместное крушение коммунизма или по крайней мере как свидетельство неизбежности такого крушения, должны сегодня в большей степени, чем двадцать лет назад, анализироваться с точки зрения целого спектра преобразований. Прежде всего, они представляют распутье евразийской истории; расхождение российского и китайского путей за пределами коммунизма становится все более явным. В Китае не было распада партии-государства, подобия непоследовательного неолиберального эпизода в России, а также геополитического сжатия. Западные попытки сконструировать образ «евразийской автократии», предположительно общей для России и Китая и бросающей вызов западной демократии, сумбурны и неубедительны.
Западные ответы Китаю, особенно после недавнего поворота в американо-китайских отношениях, часто основаны на представлениях о сохранении коммунистического режима. Это кажется совершенно неправильным. Сочетание урезанного ленинизма, эклектичных и адаптируемых паттернов капиталистического развития, избирательного возрождения конфуцианского наследия и аспектов китайской имперской традиции, очевидно, является чем-то большим, чем вариант советской модели. Более правдоподобна гипотеза, что мы являемся свидетелями возникновения нового типа авторитарного режима и что трудности с пониманием его устройства связаны с неясностью эмпирических данных и концептуальными препятствиями. Это явление выходит за рамки моделей и теорий, выведенных из западного опыта.
С геополитической точки зрения возвышение Китая ставит крест на видении однополярного и, следовательно, стабильного миропорядка, которое получило распространение, когда холодная война, как казалось, закончилась. Идея о том, что Китай сменит Америку в качестве мирового гегемона, кажется столь же нереалистичной, как и первоначальная версия однополярности. Но все более напряженные отношения между Китаем и Соединенными Штатами, несомненно, будут находиться в центре международной политики в обозримом будущем, и следует подчеркнуть новизну такой ситуации. Исторические аналогии, к которым сегодня апеллируют, вводят в заблуждение. Те, кто рассуждает о «ловушке Фукидида» и ссылается на соперничество Афин и Спарты, забывают о некоторых существенных отличиях. Сегодня нет аналога Персидской империи, оказавшей существенную поддержку Спарте, или Македонской монархии, ждавшей своего часа, а также невозможно вообразить аналог сицилийской экспедиции, оказавшейся самоубийственной для Афинской державы. Сопоставления Китая с возвышением имперской Германии ничуть не более убедительны. Дестабилизирующий эффект германского возвышения был связан с его влиянием на неустойчивое равновесие между несколькими великими державами на Европейском континенте, а также с угрозой установившемуся порядку колониальных империй. Ничего подобного не существует в сегодняшнем мире.
Johann Pall Arnason
Communism and Modernity – © The American Academy of Arts and Sciences, 1995
Перевод с английского Михаила Масловского
Теоретические подходы к капитализму: классические основы и современные инновации
186
Я пришел к неутешительному заключению о том, что ни один обществовед за последние полвека не добавил ничего фундаментально нового к нашему пониманию капитализма как экономической системы.
Современный капитализм с самого начала был противоречивым, причем во многих отношениях. Его появление в качестве «судьбоносной силы»
188 вызвало расхождение во взглядах на то, каким будет его воздействие на людей. Как показано в классическом исследовании Альберта Хиршмана, центральной темой этих споров было ожидаемое цивилизующее воздействие капитализма
189. Идея о том, что «торговля» может стать двигателем цивилизации, очень быстро встретила жесткое сопротивление; общества, которыми управляет рынок – или, как это стали воспринимать, капитал, – изображались не только как дисфункциональные, но и как саморазрушающиеся в смысле подрыва их собственных цивилизационных основ
190. Представляется, что Хиршман недооценил специфику позиции Маркса по этому вопросу. Его характерная, но наиболее имплицитная идея цивилизации, сфокусированная на развитии человеческих способностей и отношений к миру, а не на «психологических установках и моральных диспозициях»
191, позволила ему осознать «великое цивилизующее воздействие капитала»
192 и при этом раскрыть саморазрушительный характер этого цивилизующего режима через достижения, которые более невозможны рациональным образом. Но, как часто отмечают, Маркс апеллировал к капиталистическому способу производства, а не к капитализму (последний термин присутствует в его работе, но не в качестве основного). Этот концептуальный выбор имел неоднозначные последствия: акцент на производственной деятельности и трансформации способов ее организации имел своей целью подчеркнуть историчность экономической жизни, но также породил новый тип редукционизма. Рассматриваемый режим был не только способом производства, и те, кто смещает исследовательский фокус на теоретико-исторический анализ капитализма, делают это именно для того, чтобы взглянуть на капитализм шире. Сам термин, разумеется, старше его собственно концептуального использования. В настоящее время принято считать, что тем, кто актуализировал повестку исследований капитализма, а точнее современного капитализма, в социальных науках, был Вернер Зомбарт
193. Как правило, он исследовал капитализм, помещая его в «психогенетический» контекст
194. В своих работах, испытавших влияние Зомбарта, но принявших совершенно другой уклон, Макс Вебер чем дальше, тем отчетливее настаивает на том, что по-настоящему серьезным вопросом, который необходимо задать, являются культурные предпосылки и следствия капитализма. «Философия денег» Зиммеля, написанная в том же интеллектуальном ключе (и также важная для Вебера), может быть прочитана как попытка создания теории капитализма, несмотря на отсутствие в ней этого понятия. Эта работа подробно демонстрирует центральную роль института денег, которая была преуменьшена и искажена редукционистской теорией стоимости, унаследованной марксизмом из классической политической экономии
195. Исследование капитализма Шумпетером, более поздний продукт той же интеллектуальной среды, указало на то, что периодическое разрушение является неотъемлемой частью капиталистической динамики, сместив вопрос о полном разрушении на уровень культуры. Наконец, принятие марксистскими и неомарксистскими кругами понятия «капитализм» в качестве ключевого было – по крайней мере в некоторых случаях – связано с попытками зафиксировать комплексность обозначаемой исторической формации. Хотя ранняя Франкфуртская школа редко рассматривается под таким углом зрения, стоит отметить, что Хоркхаймер в своем эссе о различиях традиционной и критической теории использует веберовское понятие «исторический индивид» для описания марксистского подхода к капитализму явно для того, чтобы противостоять редукционистскому и искаженному пониманию
196.
