Михаил рассердился:
– Да вы понимаете, куда едете? Как вы будете командовать? Кому вы там нужны?
– Это вы не понимаете. – Адъютант отвернулся в угол комнаты, чтобы скрыть закипавшие слезы. – Я не вернусь в столицу. Лучше пойду пешком.
– Ну ладно, – Воронцов смягчился. – Поехали вместе. У меня хватит денег.
Ему совсем не улыбалось путешествовать в компании остзейского болвана, но не бросать же его здесь на произвол судьбы! Бог посылает товарищей.
– Я не могу входить в долги, – отозвался тот. – Мне нечем будет отдавать.
Еще и щепетильный попался!
– Не хотите – не надо. – Михаилу он начинал даже нравиться. – Поедемте так. Не все ли равно, одна тарелка каши или две?
Непрошеный спутник просиял.
– Давайте представимся, – предложил он. – Шура. То есть Александр Христофоров сын Бенкендорф.
– Ладно, Христофоров сын, – поручик протянул руку. – Михаил Воронцов. Будем знакомы.
Бедняга князь Цицианов чуть не плакал, когда перед ним во Владикавказе предстали два столичных «мажорите» в хрустящей от новеньких ремней форме. «Ну и что мне с вами делать?» – было написано на его дряблом, иссеченном, как сланец, лице. Особенно недружелюбно он косил на Бенкендорфа: немец, чуть ли не воспитанник вдовствующей императрицы, убьют – благоволения не жди. Впрочем, Воронцов был не лучше. Его дядя-канцлер опередил племянника письмом, где, между прочим, предупреждал командующего: «Он у нас один».
«До первого же громкого дела! – клятвенно обещал себе Цицианов. – А там – курьерами в Санкт-Петербург. С вестями о победе…» С шеи долой.
Аж пыхтя от неудовольствия, князь выписал молодцам ордер и отправил через весь город к казармам уланского полка, где царили особая грязь и мордобой. Пусть полюбуются. Может, и сами оглобли поворотят! А поворотить было от чего.
Лагерь не отличался ни римской четкостью планировки, ни римской же дисциплиной. Везде расхаживали разбойничьего вида субъекты – небритые, в лохматых бараньих шапках, надвинутых на глаза, в бурках и с длинными – на три четверти шпаги – горскими кинжалами в серебре, свисавшими не сбоку, а по центру пояса, прикрывая мужское достоинство. Вновь прибывшие шарахались от них, принимая за местных, пока кто-то из грозных узденей не обложил их по матушке.
«Горцы» на поверку оказались штабс-капитанами, ротмистрами и господами полковниками. Они окликали друг друга непристойными прозвищами и ежеминутно хватались за свои грозные тесаки. Слова «дуэль» здесь не существовало, зато прирезать товарища в ссоре считалось делом плевым и даже как бы житейским. Неделей позже Воронцов и Бенкендорф посетили что-то вроде офицерского бала в пустом амбаре на краю города. Имелись и дамы – жены служащих, маркитантки, прачки и прочая прелесть. Ровнехонько посреди мазурки с улицы зашел некий недовольный музыкой прапорщик и дал трубачу в ухо. Его попытались прогнать, но он пустил в ход кинжал, и один из разнимавших упал. Беднягу унесли, а кровь на полу засыпали песком и продолжили танцы.
– Не удивлюсь, если по ту сторону постов абреки назначают друг другу секундантов и отсчитывают по десять шагов от барьера, – с раздражением бросил Михаил.
– Взаимное влияние культур, – осклабился Бенкендорф. – Наши дичают.
В первый день он очень не хотел входить в казарму. Мялся, что-то рассуждал о теплом климате, потом решился, пожал спутнику руку и с видом утопленника заявил:
– Ты, Миша, не вдруг иди. Подожди немного.
Воронцов не понял:
– С чего? Вместе пришли, вместе и…
– Посмотри на меня, – с некоторой брезгливостью бросил Шурка. – Ты бы вот, например, по такой роже не дал, если б мы не были знакомы?
Воронцов вынужден был согласиться, что остзейская внешность друга вызывает известную неприязнь.
– Вот и не ходи со мной, – оборвал Бенкендорф. – Тебе-то за что попадет?
Но Михаил чувствовал род ответственности за приблудного флигель-адъютанта. И они вошли вместе.
Не так страшен черт, как его малюют. Да и особых чертей в казарме не оказалось. Так, для виду – порычали, показали зубы и отстали. Тем более что пару дней спустя началась новая потеха на аванпостах. Владетель крепости Гянджа хан Джеват заключил договор с персами и вклинился в Закавказье, совершая чувствительные набеги на небольшие русские гарнизоны. Встречаться с крупными силами он не рисковал, но и терпеть его разбойничьи выходки было не с руки. Сам собой назрел штурм.
Накануне первого боя Воронцов мучился бессонницей. А Шурка всю ночь читал «Разбойников» Шиллера, и лишь розовая полоса рассвета произвела на него умиротворяющее действие. Подкошенный усталостью, он повалился на плащ и уснул, по-младенчески подложив под щеку ладонь. Михаил лежал рядом, глядя на его руку с мелкими рыжими волосками, шевелившимся от дыхания, и думал, что вот, быть может, все так и кончится. Он родился и прожил двадцать один год, его учили многому, без чего легко было обойтись. Простой пули достаточно, чтобы прервать его существование. Зачем он долбил пять языков? Штудировал древнюю историю и римское право? В семь лет вместе с сестрой встал к балетному станку, а в десять уверенно вольтижировал на лошади. Зачем ему ломали пальцы на фортепьяно? Если сейчас важно только одно – насколько проворно он будет перезаряжать ружье и спускать курок? Завтра решится главное – трус он или нет. Ветераны недаром посмеивались, что Кура близко и молодым будет где выполоскать штаны. Правда это или нет, что, идя в атаку, человек непроизвольно опорожняет желудок? Такая стыдобища!
Михаил снова посмотрел на Шурку, тот спал, не мучаясь досужими страхами. Умереть? Опозориться? Прославиться? Воронцов дал себе слово во время штурма не терять друга из виду: мало ли что? Чувство ответственности несколько успокоило его. Однако наступление смешало все карты. Главным образом, потому, что у каждого из них имелась своя рота. Расставлены они были не близко. Атака началась по сигналу, едва рассвело, чтобы, как говорили старожилы, успеть сделать дело до жары. «И так упаримся, – ворчали они. – Слава богу, вода под боком. Ополоснуться опосля. Кому доведется…»
Гянджа не казалась Михаилу особенно грозной – так, воронье гнездо на круче. Глинобитные стены, кое-где камень, кое-где дрова. Широкий палисад с кольями, укрепленный мешками с песком. На равнине снести такую фортецию не составило бы труда. Но здесь характер местности был таков, что стрелки, рассыпавшись по балками и утесам, могли уничтожить огнем до половины штурмующих, прежде чем они приблизятся к укреплениям. Благо что старые кремневые ружья – частью турецкие, частью трофейные русские – не обеспечивали меткости. Из сотни выпущенных пуль хорошо, если десяток находил жертвы. Пока горцы перезаряжали, возились с порохом и запалом, целились, их противники уже успевали пробежать дистанцию. В правильной войне стреляли шеренгами: одна дала залп, отступила, пропуская вперед товарищей с ружьями наготове, вторая жахнула, вновь шаг назад, выходит третья, а первые две – не зевай, знай, сыпь порох на полку да скусывай патрон. Но здешний мутный народец строя не признавал и палил беспорядочно, кто когда успеет. Это создавало непрерывное щелканье, но не обеспечивало кучности. Кучность же при отсутствии верного прицела – единственный козырь. Так учили в полку, и так было написано во всех книжках по тактике.
