На верхней площадке, влекомый любовью к естественной истории, Бонапарт решил посетить читальню. Государь, сытый заспиртованными головастиками по горло, составил ему компанию. Следом вошли русский посол в Париже князь Куракин, французский посол в Петербурге граф Коленкур и несколько человек свитских офицеров с каждой стороны. Среди последних был и Михаил. Он равнодушно встал около дверей и, едва подавляя зевок, уставился на расписной плафон потолка. Граф думал о том, что ему надо выпросить отпуск к отцу в Англию. Что недавняя смерть дяди, должно быть, подорвала силы старика. Что… Тут он услышал имя канцлера Александра Романовича Воронцова, произнесенное вслух, и поднял глаза. Куракин говорил с Коленкуром. Граф понимающе кивал, потом остановил князя жестом и плавно приблизился к своему императору. Понизив голос, Коленкур что-то сообщил Наполеону. На лице у того мелькнуло удивление. Затем он обернулся к Александру Павловичу и произнес несколько сочувственно-банальных фраз, из которых следовало, что старого канцлера, ушедшего в отставку еще два года назад, во Франции очень уважали.
– А что его брат, граф Семен, все еще в Англии? – насупившись, осведомился Бонапарт. Любое упоминание Туманного Альбиона портило ему настроение. – Я слышал, русские не любят долго оставаться вне родины. Он, стало быть, не русский?
Михаил побелел. Ему захотелось гласно заступиться за отца. Но субординация требовала от него молчания. Государь улыбнулся собеседнику своей мягкой загадочной улыбкой и покачал головой.
– Граф Семен Романович тоже в отставке. Здоровье не позволяет ему более служить Отечеству, – произнес Александр Павлович. – Он нуждается в постоянной заботе своей дочери, Екатерины, поэтому живет в ее семье. Но его сын, граф Михаил, уже семь лет служит в России, добровольно воевал на Кавказе и имеет многие отличия.
С этими словами император указал Бонапарту на Воронцова. Молодой полковник вытянулся в струну. Наполеон живо пересек читальню и застыл перед ним, как армия Кира перед Вавилонскими воротами.
– Этот, стало быть, русский, – констатировал он, снизу вверх заглядывая в лицо Михаила.
Воронцов окаменел. Он боялся дрожанием мускулов выдать свое напряжение. Ему неприятен был корсиканец. Нестерпимым казалось само существование этого человека. Выскочка! Чудовище, оседлавшее громадную волну революции и направившее ее вне Франции, на другие народы. Михаил ожидал от нового союзника всяческих бедствий. Если бы можно было покончить с ним сейчас, одним ударом – пусть даже погубив себя, – каким несомненным благом стал бы такой поступок для миллионов людей…
Бонапарт отшатнулся от Воронцова. Его круглые совиные глаза несколько раз моргнули, точно подернулись изнутри матовой пленкой. Потом он снова вытаращил их и, подняв руку в белой перчатке, ткнул Михаила указательным пальцем в грудь.
– Он меня ненавидит!
Не произнеся больше ни слова, повелитель французов повернулся на каблуках и, заложив руки за спину, размашистым шагом прошествовал прочь из читальни.
За ним гуськом потянулись остальные. Проходя мимо графа, император Александр Павлович укоризненно покачал головой, но тоже ничего не сказал. Через минуту комната опустела. Михаил стоял, прислонившись к стене, и чувствовал, что лоб у него в испарине.
Из шкафа с шумом вывалился Шурка. Он смотрел на друга, часто-часто мигая. На его лице был написан ужас, смешанный с восхищением.
– Ты его чуть не убил! – выдохнул Христофорыч. – Ей-богу! Еще минута…
– Да с чего вы все вязли? – возмутился Воронцов.
– Такого холодного бешенства я никогда не видел!
Михаил махнул рукой. Его охватила свинцовая усталость, он сделал несколько шагов к стулу и сел.
Тильзитское мучение закончилось через одиннадцать дней. Мир не принес радости, а возобновившиеся военные действия – облегчения. Бывшие «кавказцы» снова писали и снова пересекались впопыхах то на одной, то на другой дороге. Оба честно оттрубили свое: и Молдавию, и Финляндию, и Россию, и заграничный поход. Шли ровно, каждый в генерал-майорских чинах. Даже ранами могли посчитаться. Михаилу раздробило при Бородино бедро. Шурку контузило, так что он стал слегка картавить. Впрочем, это лишь усилило французский выговор. Сам Бенкендорф уверял, что контузило не его, а лошадь. Потом она взбесилась, и ее пришлось пристрелить. У него все было не как у людей!
После случившегося у Христофорыча стало закладывать левое ухо, и он жаловался, что иногда как будто глохнет.
Война закончилась с помпой. В Вене открылся конгресс, решавший судьбы Европы. Бенкендорф и Воронцов оба оказались в австрийской столице проездом. Михаил ехал в Польшу в корпус Ермолова. Шурка – в Петербург, ему было обещано место во главе гвардейского штаба. Дипломатическая возня их мало занимала. Они шли по дорожке парка. Христофорыч загребал ногами, взбивая красную опавшую листву. Просто беда – за столько лет не выучиться ходить строевым шагом! Болтали, смеялись, как вдруг сзади послышался топот.
Генералы обернулись. Их догонял запыхавшийся прапорщик в форме саперного батальона Семеновского полка. На вид ему было лет шестнадцать. Он тяжело дышал, а взмокшие волосы длинными прядями прилипли ко лбу.
– Александр Христофорович! – окликнул он. – Ваше высокопревосходительство! Вы меня не узнаете?
Оба генерала, как по команде, вытянулись и отдали честь, что со стороны выглядело довольно странно.
– Как я могу не узнать вас, ваше высочество? – На бесцветном, тронутом рябинами лице Бенкендорфа мелькнуло нечто, похожее на улыбку. Впрочем, он тут же напустил на себя непроницаемый вид.
– Ну вот. – Великий князь мял в руках шляпу. – Я так рад вас видеть! И Михаил, он тоже рад, не знаю, куда он запропастился.
Чтобы сгладить неловкость, Бенкендорф представил великому князю Николаю Павловичу своего друга – генерал-майора Воронцова. Его высочество принял рекомендации благосклонно, но все его внимание сосредоточилось на Шурке. Граф интуитивно чувствовал, что между ними есть что-то, чему, быть может, не нужны свидетели.
– А я вот стал сапером, – пробормотал царевич, – как всегда хотел…
– У вас еще в детстве были способности к взрывному делу. – Христофорыч не сдержал улыбки.
Николай Павлович побледнел.
– Я хотел сказать… Я… мы с братом, мы очень сожалеем о том, что тогда случилось. Наша глупая выходка стоила вам флигель-адъютантства… Простите меня.
Воронцов был готов поклясться, что короткие ресницы друга дрожат.
– Я ни о чем не жалею. Напротив, – быстро проговорил тот. – Это надо было сделать. Ваш наставник получил по заслугам.
Лицо великого князя просияло и тут же потухло.
– О нет. Генерал Ламсдорф желал нам добра. Видно, с нами по-другому было нельзя. Но вы… я всегда вас помнил.
В это время в конце аллеи появился второй великий князь. Он догонял брата, а когда приблизился, тоже воззрился на Бенкендорфа чуть ли не с обожанием. Царевичи хлопали глазами и были необыкновенно похожи друг на друга каким-то единым выражением лиц. Старший Николай казался довольно красив, но не той мягкой, женственной прелестью, которая исходила от императора Александра. У него был чеканный профиль римской статуи, дерзкий взгляд и серые холодноватые глаза на выкате. Что касается Михаила, то этот удался меньше. Невысокий, конопатый, со вздернутым павловским носом, он все время поглядывал на брата, признавая его главенство.
