Мой государь вооружается против могущих быть беспорядков, но силы только его войск вряд ли хватит образумить бунтовщиков, если к общему делу не присоединится Франция. Неудивительно, что отзывы англичан о Священном союзе так холодны. Их парламент веками действует под влиянием лож. Огромная сеть накинута на континент от Ливерпуля до Константинополя. Греческие ли «этерии», итальянские ли «венты» – суть дети революции. Их эмиссары ездят друг к другу, посылают письма и переправляют громадные суммы. Пока гордые сыны Эллады грабят на море турецкие корабли, покрывая себя славой защитников родины, деньги для них поступают из Женевского банкирского дома Жана-Габриэля Эйнара.
В настоящий момент связи между карбонариями и греческими этеристами поддерживают венецианский купец Алексиос Николаидис, поэт Уго Фосколо и граф Мочениго. Они преследуют одни и те же цели низвержения монархий, будь то турецкий султан или римский император. Помощь одним означает самую прямую поддержку других. Моему государю невозможно даже помыслить, что среди христианских властителей Европы найдется тот, кто по неосторожности протянет руку этим детям антихриста…»
Здесь Арсений остановился и еще раз перечитал абзац, посвященный грекам. Кажется, ради него и было написано остальное послание. Меттерних не показывал, что знает о планах русского царя относительно единоверцев, но… намекал. Дальнейшее письмо было полно витиеватых любезностей, но уже не содержало ничего интересного. Канцлер бросил пробные камни: его слова должны были насторожить, а возможно, и запугать императора. К тому же Александр Павлович мог почувствовать раздражение из-за того, что австрийской стороне известны его сношения с греками. К этому моменту Закревский уже уверился, что документы похищены для Меттерниха. Было естественно заподозрить Нессельроде, ведь именно он вел переписку государя с австрийским коллегой.
Короткая шифровка, лежавшая в конверте третьей, не имела ни обращения, ни даты, ни подписи. К ней была приложена расшифровка на особом листе и перевод на французский. Арсений быстро проглядел текст, но не удовлетворился этим и решил проверить сам. Простой десятеричный код поддался после получасового нажима. Текст был составлен по-немецки. Напрягая свои небогатые знания, генерал обратил ряды цифр в буквы и слова. Они почти во всем совпали с переводом, кроме последней строки, которая была вовсе пропущена.
«Получением искомого благодарю. Скорблю о нашем друге. Шаткость его позиции ставит под угрозу общее благо. Корпус должен выйти как можно скорее. Приложите все усилия. Усмотрите неполадки, неповиновение, болезни, якобинский дух. Что угодно. Лишь бы он не задержался во Франции, и Париж подписал общую конвенцию. Помощь из Франции дойдет до Италии и Испании скорее, чем из России. Если же русские вступят в войну с турками, то уже не смогут отвлечь для Европы ни полка пехоты. Тогда успех борьбы с революцией сомнителен. Остаюсь истинно преданный и благодарный брат. Дети вдовы узнают друг друга».
Последнее предложение не было дешифровано и переведено. Вероятно, оно служило постоянно повторяющейся кодовой фразой, которая заканчивала каждое письмо. Арсений поскреб в затылке. Что-то он слышал про «детей вдовы». Тоже какая-то ложа? Расплодились, не разберешь их! Одно было ясно: от адресата требовали ускорить вывод русского корпуса из Франции. Значит, этот человек обладал немалым весом. Поскольку конверт был выужен из документов Нессельроде, представлялось логичным, что к нему и обращались. «Вы весьма рискуете, Карл Васильевич», – сказал Закревский, складывая документы и глядя перед собой в пустоту. Сегодня он намеревался вернуть бумаги осведомителю, даже не снимая копий. Ибо и сам сильно рисковал. Есть пределы, за которые любопытство подданных проникать не должно.
Париж
Новость о покушении на Веллингтона распространилась по Парижу с быстротой молнии. Ею упивались все, кроме газет. Последние, как водится, хранили гробовое молчание. В следующие за несчастным чаепитием дни герцога посетил каждый мало-мальски значимый чиновник из французской королевской и оккупационных администраций. Бедняга Артур не знал, куда деваться, и только повторял: «Вы предаете случившемуся слишком большое значение…»
Вообще визитеры ему надоели, и когда пришел Воронцов, он просто изнывал от ненависти к гостям.
– Ну, посмотри на них, Майкл, это гиены! Их тянет на сенсацию, как на запах крови!
– Но ведь и правда могла быть кровь, – осторожно осведомился граф Михаил.
– Да какая там кровь! – взвыл Веллингтон. – Я уже склоняюсь к мысли, что переполох устроили сорванцы-мальчишки. Нашли где-нибудь неразорвавшуюся бомбу, порох давно отсырел… Максимум, я был бы с ног до головы в сливках и твороге. Сам полюбуйся. – Герцог широким жестом пригласил русского командующего в смежный зал, куда так лихо зашвырнул смертоносный предмет.
Вдвоем они прошли под покосившейся дверной балкой. Белая створка с позолоченными резными луками и стрелами висела на одной петле. Воронцов вступил в уже прибранную приемную и мог трезвым глазом оценить ущерб. Конечно, в первый момент погром представлялся устрашающим. Но после того, как выгребли битое стекло, осыпавшуюся штукатурку и искореженную мебель, стало ясно, что, в сущности, пострадала одна отделка.
– А слабовато рвануло, – с сомнением протянул Михаил Семенович. – В принципе, не должно было остаться ни пола, ни потолка.
– И я о чем, – подхватил герцог. – Либо баловались мальчишки…
– Либо вас пугают, Артур, – покачал головой Воронцов. – Предупреждают о чем-то. Я не имею права лезть в ваши дела. Но мне кажется, не стоит так легкомысленно списывать все на детские шалости. А если у злоумышленников просто не было опыта делать хорошие бомбы?
– Господи, да украли бы с армейского склада! – возмутился недогадливости гипотетических убийц Веллингтон. – Вся Франция набита снарядами!
– Возможно, в следующий раз они так и поступят, – протянул Михаил. – В любом случае усильте охрану.
– Я и так сижу, как в Тауэре! – герцог был в самом скверном настроении за все годы их знакомства. – Но и это еще не все. Вообразите… я никому пока не говорил. Но с вами просто не могу молчать. Майкл, я попал в ужасное положение.
– Что такое?
– Проклятые картины. – На лице Веллингтона отразилось все презрение солдата к изящным искусствам. – Бог меня наказал. Сказано: не бери чужого. Или как там?
– «Не желай дома ближнего твоего; ни жены ближнего твоего, ни раба его, ни рабыни его, ни вола его, ни осла его, ничего, что у ближнего твоего», – прочел на память Воронцов.
– Вот именно. Гнили бы себе на дороге! Не было там ни волов, ни ослов, ни тем более жены. Да к тому же я сомневаюсь, что Жозеф Бонапарт мне ближний. И все же… в общем, взял я их не в прок.
– Артур, я не понимаю. Что вы взяли?
Герцог жестом пригласил Михаила Семеновича в следующий за пострадавшим зал. Это была уютная угловая диванная, вся сплошь заставленная и заложенная множеством холстов, рам и их остатков. Грязные, в побелке, иные рваные, иные с сильно попорченным красочным слоем, картины лежали на полу, на окнах, на диванах, были прислонены к стенам. В жизни своей Воронцов не видел живописной коллекции в таком бедственном состоянии. Он наклонился, поднял с полу небольшой по размеру офорт, заключенный в расколотую ореховую окантовку.
