– Кати Сенявиной сын, – задумчиво протянула графиня. Недоверие сменилось на ее лице подобием обиды. – Сенявиной сын…
– Ваше сиятельство, я вчера имел честь говорить вам об имении, – взял дело в свои руки Бенкендорф. – Граф изволит продавать земли в Белоруссии.
– Да, верно, – оживилась Браницкая. – Ты, Шурочка, что-то плел весь вечер, не могу вспомнить. А велики ли имения?
– Бывшее воеводство под Полоцком, – отозвался Михаил. – Если ваше сиятельство благоволит заинтересоваться, я готов предоставить планы, описания и подушные сказки.
– Пустое, – оборвала графиня. – Буду торговать, тогда и посмотрю. А дорого ли просишь?
– Полтора миллиона.
Пожилая дама расхохоталась так, что зеленые ленты на ее чепце задрожали в такт хрустальным подвескам жирандолей.
– Много мотаете, молодой человек, – заявила она без тени осуждения. – Да вам есть в кого. Приезжайте-ка к нам завтра после обеда, часам к пяти, вместе с бумагами. Сядем ладком и поговорим мирком.
Такое начало обнадеживало. Шурка незаметно подтолкнул друга локтем в бок.
– А теперь ступайте, потанцуйте, – благодушно махнула рукой графиня. – Нечего вам, молодым, возле старых колод тереться. Полно девок в зале у стен сидит!
Генералы покинули ротонду и снова очутились среди шумной кутерьмы.
– Пригласи Лизу на котильон, – зашипел Христофорыч. – Не стой столбом.
– Да не танцую я котильона, – с досадой цыкнул на него Михаил. – Очень шустрый танец. Вот будет полонез…
В это время их внимание привлек шум из дальнего угла зала. Там происходила ссора, и не шуточная. К глубочайшему изумлению командующего, в ней участвовал его тишайший адъютант. Казначеев стоял навытяжку перед уланским генералом в новенькой сине-желтой форме Польского корпуса и сжимал в руках перчатку. Было очевидно, что он только что надавал ею противнику пощечин.
К друзьям незаметно подошла Лиза, которая видела, как все началось, и, понизив голос, рассказала следующее. Господин полковник сначала мирно скучал у стены. Потом его внимание привлекла группа разговаривавших, где был и этот поляк. Адъютант долго всматривался в него, точно не верил своим глазам. Потом весь вспыхнул, часто задышал, как будто его вот-вот хватит удар. Вышел на лестницу. Некоторое время отсутствовал. А когда вернулся, то был уже бледнее холста и совершенно спокоен. Он ровным шагом пересек зал, крепко взял улана за локоть, развернул к себе и сказал:
– Здравствуйте, господин Малаховский. Не чаяли встретиться?
Поляк возмутился наглому нарушению субординации, стряхнул руку адъютанта и заявил:
– Не имею чести вас знать!
– Чести вы действительно не имеете, – ледяным тоном парировал Казначеев, – раз осмелились надеть русскую форму. А узнать меня нетрудно. Я один из тех пленных, которых вы не достреляли в Новоспасском монастыре.
Вокруг них немедленно образовался пустой круг.
– Это ложь! – вскричал Малаховский. – Я генерал-адъютант Его Императорского Высочества Константина Павловича!
– Известное дело, из кого адъютанты у его высочества, – неприятно рассмеялся Казначеев. – Я вас вызываю. – И для пущей наглядности, чтобы уж никак нельзя было отвертеться, съездил перчаткой по физиономии генерала.
Ситуация была не из приятных. Не только потому, что командующий, впервые явившись в дом графини Головиной, допустил своего адъютанта затеять ссору. Но еще и потому, что, согласно букве закона, Михаил Семенович обязан был взять полковника под арест. Казначеев сам это понимал. Условившись с противником о времени и месте дуэли, он направился прямо к своему начальнику и вручил ему шпагу.
– Я никогда не думал, что вы, Александр Иванович, можете меня так опозорить, – сухо бросил Воронцов, принимая оружие.
– Я же говорил, что мне сегодня не нужно было ездить на бал, – устало протянул полковник.
Особняк Браницких, нанятый на окраине в Сент-Оноре, выходил на улицу торцом с башенкой. Высокая медная дверь – пластинчатая, как рыцарский панцирь – вела не в холл и не на лестницу, а во внутренний двор. Его белые плиты были истерты, словно кусочки старого мыла. В центре стоял пятиугольный колодец, напоминавший шахматную фигурку. За кустами шиповника, щедро клонившими тяжелые ветки на дорожку, слышались голоса. Не видя гостя, сестры Раевские и их очаровательная тетка болтали за накрытым к чаю столом. На коленях у них лежало рукоделие. Лиза чем-то возмущалась. Рассудительная Екатерина ее поддерживала.
– Он не любит и не уважает нас! – горячилась мадемуазель Браницкая. – Раз позволил себе даровать полякам конституцию раньше, чем русским. Безобразной сцены на балу не было бы, если бы нас не вынуждали терпеть в своем кругу таких людей, как Малаховский! Вчера они служили Наполеону, сегодня в тех же чинах приняты в нашу армию. Завтра снова повернут оружие. А государь ведет себя так, будто не может простить нам победы…
– Это унизительно, – согласилась Катя. – С поляками обращаются, как с фарфоровыми. А нами можно стены конопатить. Твоя maman права, когда говорит все, что говорит…
«Газет начитались», – подумал Михаил. Его не удивило, что барышни обсуждали политику – дома их братья, женихи и почтенные папаши вели бесконечные споры о действиях Александра Павловича в Вене и Варшаве. Графа поразило только то, как точно Лиза облекла в слова мысль, давно крутившуюся у него на языке: «Государь не может простить нам победы». Горько. Противоестественно. И… абсолютно верно.
Посчитав неприличным прислушиваться к дальнейшей беседе, Воронцов двинулся по колоннаде, огибавшей дворик. Вскоре он вступил под своды каменной веранды, откуда дверь вела в прихожую. Там его и встретил запоздавший привратник. Лакей нежился в резной тени от миртовых деревьев в кадках, выставленных на свежий воздух. Увидев гостя в генеральском мундире, он вскочил с кресла, явно барского, и вытянулся в струну.
– Как о вас доложить, ваше высокопревосходительство?
– Теперь уж я сам о себе доложу. – Михаил бросил ему на руки шляпу. Раздраженный жест свидетельствовал о неодобрении вальяжной лени, с которой вели себя слуги в доме графини Браницкой.
Лакей смутился пуще прежнего и побежал отворять перед носом гостя оставшиеся двери. Их оказалось немало, ибо дом был старый, похожий на крепость, с узкими коридорами, низкими потолками и совершенно кошачьими лесенками. При взгляде на них становилось ясно, что построен он в XVI веке, во времена религиозных войн, когда каждый спасался как мог, и ничто не гарантировало безопасности, кроме толстых стен. Михаилу живо представились картины Варфоломеевской ночи, звон шпаг, крики и метание факелов. К счастью, не весь особняк принадлежал временам Екатерины Медичи. Анфилада комнат второго этажа была вырвана из когтей мрачного Средневековья и перестроена в просвещенном вкусе. Именно здесь и располагались жилые покои графини Браницкой. Лакей проводил Михаила Семеновича в гостиную, а сам исчез. Вместе со шляпой, что немало позабавило графа. В ожидании хозяйки он огляделся по сторонам и нашел, что старушка уютно устроилась. Его окружала петербургская мебель из карельской березы – госпожа Браницкая не отказывала себе в удовольствии путешествовать с собственными столами и диванами. Гобелены на стенах, возможно, были «родными» дому, зато иконы и портреты между ними – семейными реликвиями.
