– Нас поссорили англичане, – продолжал он. – Мерзавцы! Ваш царь слишком доверился им, и вот я здесь. Хотя должен был бы высаживаться в Дувре! Почему вы продаете британцам хлеб и чугун? Если бы не это, я бы уже покорил остров! – Бонапарт развернул письмо, пробежал глазами и с раздражением бросил на стол. – Ваш царь не хочет со мной встречаться! Как это понимать? Где он собирается заключать мир?
– Мой государь, – очень тихо проговорил Балашов, – велел передать вам, что подпишет капитуляцию у Берингова пролива.
– Где это? – резко осведомился Наполеон. – Карту!
В комнате появились Бертье и Даву. Они раскатали на чайном столике великолепную карту с основой из итальянского шелка, в которую удобно было втыкать флажки на булавках. Рука императора поползла по бумаге на северо-восток.
– Не вижу никакого пролива!
Орлов наклонился над столом.
– Берингов пролив отделяет Азию от Америки. Это крайняя точка нашего государства. – Его палец уперся в синюю подковку в дальнем правом гулу.
Бонапарт с минуту молчал.
– Передайте своему царю, – наконец проговорил он, – что я назначаю ему свидание поближе. Думаю, рандеву в Москве устроит нас обоих.
Парламентеров не стали задерживать. Вывезли за аванпосты и позволили ехать на все четыре стороны. Через пару дней они добрались до местечка Визды, уже покинутого главной квартирой. Своих догнали только на марше. Началось отступление, которое Казначеев проделал вместе со всей армией. Когда Балашов вслед за государем отправился в Петербург, Саша выпросил разрешение остаться при уланском полку 7-го корпуса генерала Николая Раевского.
25 августа, за день до Бородина, его откомандировали на поиски заплутавшего отряда донских казаков, которые шли от Вереи на соединение с основными силами. Не меняя лошадей – их просто не было – Казначеев проделал путь до Калуги и обратно, но лишь через полутора суток обнаружил в поле у Богородицкого села множество костровищ. Крестьяне подтвердили, что донцы прошли здесь накануне и углубились в лес. Вечерело. Саша решил заночевать в доме церковного старосты, попросив разбудить, когда хозяйка пойдет доить коров. Ему постелили в сенях на сундуке, и он заснул быстрым, издерганным сном, каким забываются люди, гнетомые невыполненным делом.
Каково же было удивление Саши, когда утром, едва рассвело, он, вместо бренчания костяных бубенчиков и звука рожка, услышал с улицы хорошо знакомый лязг металла и дружный топот множества лошадей. Решив, что вернулись казаки, адъютант встал, накинул шинель и вышел на крыльцо, чтобы вступить с ними в перебранку: «Сучьи дети! Вам куда было сказано двигаться? Дорога до Москвы столбовая!» Слова застыли у него на губах. Прямо во двор въезжали конные артиллеристы в характерных французских киверах с острыми загнутыми вперед гребнями черного цвета.
– Смотрите-ка! Да здесь русский! – сказал один другому.
– Возьмите его на мушку, – приказал обер-офицер.
Он подошел к Казначееву и красноречиво протянул вперед ладонь, требуя оружие. Глупо было сопротивляться. Но и подчиниться с первого раза – тоже недостойно. В результате Саша украсил физиономию неприятеля двумя выбитыми зубами. После чего раскаялся в отсутствии должной кротости. Лишившись передних коренных, кто хочешь озвереет. И артиллеристы показали дураку, как следует отвечать на вполне вежливую просьбу.
Упромыслив в деревне нужное число кур, французы повернули назад. Им важно было где-то харчеваться. Из отрывочных фраз, которыми они обменивались, Казначеев понял, что накануне произошло большое сражение, что Бонапарт победил, и русские оставляют Москву. Последнему пленный не мог поверить. Его посадили на круп позади одного из солдат, связали руки и больше не трогали. По прибытии в расположение своей части артиллеристы сдали Казначеева начальству. Оказалось, что таких, как он, пруд пруди, и скоро их погонят к городу, где Наполеон собирается торжественно принимать депутацию с ключами. Пленных было много. Оборванные, грязные, с кое-как перевязанными ранами, они сидели на земле и имели вид людей, вышедших из преисподней. Усталость и равнодушие изображались на лицах. Вчера эти люди сделали все, что могли. Не их вина, что жертвы оказались напрасны. Когда от одного из унтер-офицеров, судя по погонам из желтого сукна, карабинера, Казначеев узнал, какие это жертвы, ему сразу расхотелось говорить.
– Тыщ до тридцати считают, – бросил тот. – Должно, больше. Начальство завсегда нашего брата убавит.
– Куда же нас теперь, дядя? – не без робости спросил Саша.
– Вас-то? – прищурился карабинер. – Вас-то, слышь, к Бонапарту собирают. Хочет офицеров по Москве протащить, чтобы все, значит, на засранцев полюбовались. Виданное ли дело – православные церквы нехристям сдавать? А нас, лапотников, смекаю, в ближайшем лесочке уложат. Им, вишь ты, самим жрать нечего.
С этими словами пожилой унтер отвернулся и уже больше не промолвил ни слова. Казначеев не знал, какова была участь остальных пленных, но офицеров действительно вышвыривали из общих куч и формировали из них нечто вроде длинной цепи. «Триумфатор гребанный!» – возмутился Саша. Однако все оставалось без движения еще пару дней. Устав стоять, люди садились и даже падали на землю, какое-то время их не трогали, но при приближении каждого верхового, в котором охране грезился порученец с требованием вести русских к императору, пленных снова поднимали и заставляли держаться на ногах до изнеможения. О воде, еде и естественных человеческих надобностях французы, похоже, не подозревали.
2 сентября около полудня произошло некое движение от головы колонны к хвосту. Офицеров подняли, попытались построить, что вызвало не только тупое сопротивление, но и истерические смешки. Потом развернули в сторону Москвы и, подгоняя пиками, заставили шевелиться. Прямо в пути сменился конвой. Казначеев, все время смотревший себе под ноги, заметил это только по звучанию ругани. Вместо «Diable!» послышалась «Пся крев!» Он понял, что почетная миссия издеваться над безоружными возложена на поляков, и поздравил себя с новым несчастьем.
Дорогой Саша получил нагайкой, но поскольку всех вокруг охаживали, как коров, смирился. Часа в два дня их пригнали к Поклонной горе, отстоявшей от города версты на три. Здесь авангард французской армии был уже выстроен королем Неаполитанским для торжественной встречи императора. Казначеев впервые увидел вблизи маршала Мюрата. Удивительно красивый мужчина с длинными черными локонами ниже плеч, в кричащей накидке – чуть ли не мантии – поверх кавалерийского мундира, он держал в руке шляпу с таким числом разноцветных перьев, что походил на петуха, оторвавшего себе хвост и вертевшего его, не зная, что с ним делать.
Через несколько минут перед авангардом остановилась группа всадников – Бонапарт в окружении свиты. Корсиканец слез с лошади. Довольно грузно. Выбросил вперед руку, в которую кто-то из генералов положил свернутую в трубку бумагу – план города. Помимо своей воли Казначеев вытянул шею, наблюдая за происходящим. Полчаса французы пялились в сторону Первопрестольной. Ничего не происходило. Наполеон несколько раз подносил к глазу подзорную трубу, потом приказал дать выстрел из пушки, как бы оповещая затаившихся московитов о своем нетерпении.
