– Так что вы тут делаете, сударь? – ледяным тоном повторил граф.
– Копаюсь в дерьме, – нарочито грубо отозвался Фабр. Вид у него был самый непрезентабельный. Мундир расстегнут, рубашка вымазана глиной, волосы всклокочены, сапоги промокли. На дне оврага тек ручей, в котором он, вероятно, пытался отмыть свои находки.
– Вам не пришло в голову оставить форму в Мобеже? – упрекнул его граф. – Вы не понимаете, где находитесь? Мало разве бандитов на дорогах?
– Я должен был найти своих, – упрямо заявил Фабр.
Воронцов проследил за широким жестом руки полковника и увидел на склоне холма разложенный офицерский плащ Алекса, а на нем какие-то грязные кости, аккуратно разобранные на две кучки.
– Позвольте представить. Графиня Анжелика-Мария-Луиза-Анна-Элизабет де Мюзе, урожденная Клермон. Моя матушка. Граф Антуан-Рене де Мюзе, мой отец. Не могу найти дедушку, – пожаловался Фабр. – То ли далеко закатился, то ли свиньи растащили.
Воронцов не выдержал:
– Алекс, прекратите! Вам никто не доказал, что это ваши родные…
– Но никто не доказал мне и обратного, – упрямо помотал головой начальник штаба. Зато я хорошо помню, куда их сбросили.
– Это еще ничего не значит, – резко заявил командующий. – Вы говорили с местным кюре? Может быть, ваши родители давно покоятся на кладбище.
– Ни с кем я не говорил, – фыркнул Фабр. – Здесь вообще никто со мной не разговаривает. Что за люди? Третьи сутки вожусь во рву, хоть бы кто подошел. Попрятались. Даже нынешние хозяева во-он из того окна иногда смотрят на меня, но не выходят. Боятся, что ли?
Воронцов поднял глаза и, действительно, заметил в боковой стене усадьбы одинокое окно – в нем показалась женская голова в чепце и тотчас исчезала за занавеской.
– Им стыдно, – сказал он, подходя поближе к Фабру и намереваясь поднять его с насыпи.
– Но могли бы, по крайней мере, помочь. Хоть пожрать предложить, – простонал тот. – И растолкуйте мне, ваше сиятельство, почему за четверть века не закопать людей? Как они жили вокруг этих костей? – Фабр вдруг так громко шмыгнул носом, что Воронцов понял: тот давно плачет, только из-за пота на лице вода, текущая из глаз, незаметна.
– Вижу, ты тут два дня ешь одну водку, – сказал граф. – Поедем-ка отсюда. В Мобеже и помоешься, и поплачешь, как положено. И кости с собой бери. Незачем здесь сидеть.
– А дедушка? – жалобно простонал Алекс, внутренне уже согласный с тем, чтобы его увели.
– Вот с дедушкой не знаю, – вздохнул Михаил. – Может, в другой раз?
– В другой раз, – послушно повторил полковник, увязывая свой плащ, и стараясь ровно шагать рядом с Воронцовым. – Ваше сиятельство, я очень хочу домой.
– Мы и едем… – не понял сначала граф.
– Нет, домой, – настойчиво повторил Алекс и снова шмыгнул. – Здесь люди все какие-то… Вы думаете, у нас могли бы так… чтобы свиньи и собаки кости растаскивали?
– У нас, Алекс, еще и не так могут, – сурово возразил Воронцов. – Вы сами много раз говорили, наш народ грубый. При батюшке была Пугачевщина. Он рассказывал. Всякое творили.
– Но после-то? После. Когда все успокоилось, – возразил Фабр. – Когда уже мирное житье. Неужели нельзя помочь человеку искать родных? Не принести крынку молока? Не предложить ночлег? Вы меня никогда не уверите, что у нас такое возможно.
«Дурак ты, дурак, – вздохнул Михаил. – Прикипел к России. Думаешь, она добрая. А она разная».
Они, как шесть лет назад, вдвоем взгромоздились на лошадь и ехали до ближайшего леска, где их ожидали казаки. Там Алекс пересел на заводную и, прижимая к себе узел из плаща, тронулся вместе со всеми в путь.
– Когда вернемся, – сказал ему граф, – напишете сами себе выговор. Я его подпишу.
Глава 10. Худшие люди на свете
Париж
Единственный, кому и слова не сказали по поводу сеанса у Крюденер, был Шурка. Как с гуся вода! Возмущение командующего не имело границ. Просто удивительно, как Бенкендорфу сходит с рук то, за что другому – голова с плеч! Михаил Семенович еле сдерживался. Но все же сдерживался, ибо хваленое британское хладнокровие являло в его лице одного из самых преданных адептов.
Исполняя взятые на себя обязательства, он отправился к Веллингтону в воскресенье утром испросить разрешение на прогулку в Версаль. Воронцов заранее знал, что ему не откажут, и пребывал в прекрасном расположении духа. Людовик XVIII обитал во дворце Тюильри, окруженный садами и рощами. А прекрасный парадиз Короля Солнце вновь стал загородной резиденцией. Вход туда был открыт не всякому. Но командующий русским оккупационным корпусом – далеко не всякий.
Вокруг благоухал и лопался тысячами бутонов парижский апрель. Дома еще только-только подтаивал темный лед. До грозного вскрытия рек оставалось полмесяца. Ноздреватый снег едва сползал с пригорков, обнажая неприглядную чернь земли. Михаил не хотел об этом вспоминать. Зима двенадцатого года далась так страшно, что малейшая мысль о родном климате вызывала содрогание. Здесь же был рай, непонятно за какие заслуги врученный французам. Чувствуя себя его временным обладателем – и завоевателем – Воронцов блаженно вдыхал пьянящий запах сирени, заполонившей внешнюю границу сада Тюильри. Его экипаж свернул здесь на аллею Елисейских Полей, бывшую Гран-Кур, и покатился прямо в тени раскидистых каштанов.
Нарядные магазинчики под пестрыми навесами от солнца выставляли свой товар на всеобщее обозрение. Вокруг них кипели людские водовороты, захлестывая русских, немцев, итальянцев, англичан. Разноязыкая речь слышалась повсюду. Но русский доминировал. Это озадачивало. Соотечественники, дома так охотно болтавшие по-французски, здесь, как сговорились. Воронцов наслушался офицерских мнений: народу нравилась Франция, но решительно не по вкусу были французы. Их признавали нечистоплотными, непатриотичными, скупыми и услужливыми перед завоевателями. Но в целом вражеская столица радовала победителей, и все сходились во мнении, что лягушатники отнюдь не заслуживают такого восхитительного города.
Казалось, все армии мира сошлись в Париж на грандиозную военную выставку. И хотя мундиры – красные, зеленые, синие, черные – мелькали повсюду, столица не выглядела оккупированной. Михаил вообще сомневался, можно ли оккупировать Париж? Этот город так привык быть центром вселенной, так наторел царствовать в душах и мыслях окрестных народов, так любил себя и таил такой Вавилон удовольствий, что никому и в голову не пришло бы его разрушать. Он, как игристое вино, наполнял человека пузырьками веселья.
Парижане легко применялись ко всему. Испытав первый ужас от грандиозного стечения войск и поняв, что их не собираются грабить, они быстро завели бойкую, веселую жизнь с балами, театрами, модными магазинами. На всем этом наваривался порядочный капитал, а значит, даже оккупанты становились желанными гостями. Со стороны могло показаться, что союзники не заняли город, а просто съехались в него ради забавы и пополнения карманов здешних лавочников. Вот итальянский бомбардир сговаривался с чернокожей куртизанкой, видно, из бывших горничных. Где еще такую встретишь? Вот торговка рыбой совала пруссаку в нос протухшего судака, уверяя, что вся рыба из Сены так пахнет – свежее не найти!
