Нессельроде насторожился.
– Сведенья сведеньям рознь. Есть такие, которые я ни при каких условиях не смогу…
– Оккупационный корпус, – отрезал Закревский. – Его решено вывести раньше срока? Почему?
– На кону стоит вхождение Франции в Священный союз.
– А зачем понадобились слухи о ненадежности войск? Об упущениях дисциплины? О якобинском духе?
– Разве всего этого нет? – прищурился Карл Васильевич. – Дело вновь в общественном мнении. Публике лестно тешить самолюбие мыслью о победе. Если государь решит выводить корпус на два года раньше срока, в этом увидят ущерб нашим интересам. Если же при дворе, в Военном ведомстве и в свете укрепится мнение, будто корпус ненадежен, будто он разлагается под влиянием красивой жизни и вредных идей, его вывод произойдет под благовидным предлогом, и его величество останется незапятнан. Мне искренне жаль вашего друга Воронцова. Но ничего нельзя поделать. Такова воля свыше.
Нессельроде возвел очи горе и потыкал пальцем в потолок, как если бы Александр Павлович занимал у него мансарду.
– Значит, корпус будет принесен в жертву общественному мнению, которое вы сами же и создаете? – уточнил Закревский.
– Именно! – Карл Васильевич пришел в восторг от его догадливости.
– И куда, с позволения спросить, честному человеку податься? – ядовито осведомился генерал.
– А где вы видели честных людей? – парировал статс-секретарь. – Кто нынче честен? Ваша приятельница Толстая? Вы, который забрались в мои дипломатические документы? Ваш начальник, соблазнявший юную девушку при больной-то жене? Или Воронцов, встречающий каждое приказание из Петербурга остротами в адрес императора?
Генерал не ответил. Он сознавал справедливость упреков Нессельроде и вместе с тем всей душой противился тому, чтобы считать себя одного с ним поля ягодой.
– Арсений Андреевич, – взмолился Карлик. – Ведь мы договорились? А? Отпустите душу на покаяние.
– У вас есть душа? – Закревский поднял бровь.
Хозяин дома сухо рассмеялся.
– Некий суррогат, ваше высокопревосходительство. Некий суррогат.
– В таком случае я хотел бы забрать Аграфену Федоровну и откланяться.
– Сию секунду, – Нессельроде поднял со стола колокольчик и позвонил. – Ее сиятельство рассматривает мои орхидеи. Очень капризный, знаете ли, цветок. Растет во влажной духоте. Требует постоянного тепла и ухода… Совсем как наша знакомая.
Не дождавшись слуг, статс-секретарь сам отправился за мадемуазель Толстой и через несколько минут привел ее, вручив огромный букет ярко-белых в малиновую крапинку орхидей.
– Надеюсь, пребывание в моем доме не оставило у вас дурных воспоминаний?
– Нет, – огрызнулась Груша, стараясь оттолкнуть от себя букет. – Только тот способ, которым ваши лакеи затолкали меня в карету на Невском, когда я смотрела на акробатов.
– Прискорбно, дитя мое, – не смутился Карлик. – Высокородной даме не стоит смешиваться с уличной толпой. Вперед будьте осмотрительны. Как говорят: береги платье с нову.
Арсений постарался как можно скорее увести Толстую. Рассыпаясь в любезностях, Нессельроде проводил их до самой кареты и все-таки впихнул цветы.
– Прощайте, несравненная. Я буду вечно помнить день, когда ваша божественная ножка касалась ступеней моего дома.
– Аминь. – Закревский захлопнул дверцу экипажа, крикнул: «Трогай!» и поднял глаза на Аграфену. Та сидела напротив него ни жива ни мертва.
– Сударыня, я…
Грушу качнуло вперед, и она повисла у него на шее.
– Вы все-таки приехали! Я думала после всего… вы не захотите! Сеня, простите, что я вам наговорила. Я скверная. Пожалуйста, не надо меня судить. Мне самой плохо.
– Да я знаю. – Он с усилием оторвал Аграфену от себя. – Неужели вы думаете, что я возился бы с вами, если бы вы для меня ничего не значили?
Толстая просияла.
– Я знала! Знала! Вы славный! Вы гораздо лучше всех!
Генерал поднял руку, стараясь защититься от бури ее восторгов.
– Аграфена Федоровна, умоляю. Мне сейчас не слишком…
Мадемуазель Толстая замерла.
– Голова? – На ее лице отразился такой безграничный ужас, что Арсений, как бы худо ему ни было, не мог не рассмеяться.
Хотя если рассудить здраво – не до смеха. Мигрень началась еще в кабинете Нессельроде. Не столько от запаха кофе, к которому собеседники даже не притронулись, сколько от сложности политической конструкции, построенной статс-секретарем на глазах у изумленного генерала. Закревский не был человеком наивным. Послужишь по штабам – всякого насмотришься. Но сейчас вонь привычных армейских грехов была перебита густым наваром дипломатического дерьма. Словом, от услышанного у генерала сделались мигрени. И с каждой секундой жар в голове расплывался все шире. Адская боль сплющивала лоб, ударяла в затылок, сверлила виски.
– Тише, тише, Груша, – взмолился он, когда Толстая попыталась поддержать его голову. – Не надо. Сейчас пройдет.
Оба знали, что это неправда. Арсению было неприятно, что графиня второй раз видела его в подобном состоянии. Секундами в глазах становилось так темно, точно он лишался зрения. А потом белый, безжалостный жгут света причинял еще больше страданий, чем чернота. «Хоть бы в обморок грохнуться! – подумал генерал. – Стыда меньше». Еще немного – и он завоет в голос. А так, по крайней мере, чувства откажут ему на время, и взбалмошная подруга успеет довезти его до дома на Галерной. А там она уйдет, и можно будет корежиться на диване, сколько душе угодно.
– Сенечка, милый, чем помочь? – Голос Груши долетал до него, как из шахты. Будто девица не чирикала над ухом, а аукалась с подружками в лесу.
– Льда бы или снега, – простонал Закревский, уже не понимая абсурдности своей просьбы. – Чтобы жар от головы ушел.
– Господи, да где же я найду снега? – воскликнула Аграфена. – Постой! Сейчас мы жар оттянем.
Ей, кажется, пришла на ум некая каверза, не имевшая отношения к холоду.
– Потерпи, голубчик. Сейчас мы его… Сейчас.
Спутница заколотила кулачком в стенку кареты напротив кучера.
– Эй ты, зараза! Поезжай шагом! Да сверни в тихую улицу! Не смей гнать! Я тебе сказала.
Как она догадалась, что каждый удар копыт словно забивает Арсению в череп гвозди?
Потом Аграфена мигом опустила лиловые шторки на окнах экипажа. Подергала ручку двери – хорошо ли закрыто? И, убедившись, что находится в полной безопасности, попросила:
– Вы, Сеня, смотрите на потолок, пожалуйста.
– Что вы… Зачем?
– Тихо, тихо, – успокаивала она его, уже соскользнув на пол. – Не надо ничего говорить. Вы же знаете: я плохая. Мне все можно.
