Сэр Мармадьюк улыбнулся над новым прозвищем короля Эдуарда, язвительно шуточным лишь отчасти, ведь он попирает законы страны, создавая и перекраивая их на свой лад. Да только, не сомневался Твенг, он и в подметки не годится римскому императору, сотворившему легендарный кодекс.
— Желчен, — дипломатично ответил рыцарь. — Как легко догадаться, история с шерстью наделала ему проблем, но он хоть не обесценил серебряную монету до всех этих иноземных крокардов и поллардов. Хотя бы сие решение было добрым.
Погладив бороду, нуждающуюся в стрижке, заметил Твенг, Брюс в раздумьях надул губы. История с шерстью — конфискация всей шерсти, произведенной страной, под обещание заплатить за нее впоследствии — посеяла в Шотландии крайний раздор, главным образом потому, что именно Крессингем в качестве казначея повелел шотландцам подчиниться, и никто не верил его посулам грядущих платежей, а уж тем паче ручательствам Эдуарда. Прибыль от нее пожрали войска для бесчисленных войн, в которые впутал Англию король Эдуард, и его собственные бароны уже подустали от этого. Уишарт подгадал момент почти правильно, сообразил Брюс.
— Иудейские деньги на исходе, — задумчиво произнес он, и Твенг кивнул. Не так давно английских евреев всем скопом выдворили из страны, и Корона изъяла все их имущество — опять-таки пожранное армиями.
— Ну, хотя бы вы вернули себе любящую милость английского Юстиниана, — заявил Твенг, — тем подтвердив, что уж не столь безрассудны, как юноша, с коим я обменялся ударами копья в Лилле.
— Именно так, — ответил Брюс, и Киркпатрик заметил, как он чуть прищурился, ощутив повеявший от сэра Мармадьюка холодок. Докатившись, тот обдал леденящим морозом.
— Я также доставил с визитом некое лицо, — продолжал Твенг, смакуя вино, — спрашивавшее именно о вас. И прежде чем оно навестит вас, позвольте еще раз поздравить вас с достижением зрелости мужа, оставившего неукротимого, бесшабашного отрока позади.
Теперь у Киркпатрика даже волоски на руках зашевелились, а на нижнюю губу Брюса можно было чашу ставить.
— Обеспечьте же этому лицу правильное обхождение, — провозгласил Твенг, подаваясь вперед и понижая голос. — Разумный курс. Вы поймете, каков он.
Рыцарь встал, небрежно швырнув опустевшую чару заполошно подхватившемуся сквайру, и высунул голову из шатра. А когда втянул ее обратно, вошла Изабелла.
Она вошла, откинув капюшон, явивший взору медную канитель ее волос, от влаги завившихся еще более тугими колечками, с глазами яркими и круглыми, синими, как небо, и горящими, подумал Брюс с лихорадкой вожделения.
И, как всегда, ошибся. Хоть она и промокла до нитки, а долгая поездка на Балиусе измотала ее до мозга костей, все это ничуть не поколебало надежду, сиявшую в ее взоре.
Зато его лицо сокрушило вдребезги.
Изабелла увидела, как он моргнул, и за миг перед тем, как Брюс расплылся в широкой доброжелательной улыбке, по лицу его промелькнули досада и раздражение, преследуя друг друга, как сокол и цапля. Конечно, надежда была тщетной, как она и ведала в глубине души. Любовь их не была глубока, и все же Изабелла рассчитывала на более теплую встречу. Он не защитит ее в своих объятьях, в своем замке вдали от Бьюкена, и бремя этого сознания обрушилось на нее.
Она попытала судьбу по пути обратно домой, понимая, что об убежище в Балмулло, вероятно, можно забыть, что ее заточат в какой-нибудь уединенной цитадели до поры, когда будут сделаны приуготовления, дабы заточить ее в более святом и менее комфортабельном месте. Мучительные воспоминания об ушибах и злобной похоти Бьюкена лишь подстегнули побег; а уж возможность улизнуть от наводящего ужас склизкого Мализа сделала затею более сладостной.
И все это вотще: Брюс не поможет. И, сокрушенная этим сознанием, Изабелла кляла себя за то, что поддалась на эту глупость. Было ведь в ее жизни подобное — пожилой рыцарь, а за ним юный конюх; теперь она не помнила даже их имен. Помнила лишь сладостную муку, старательные ухищрения оказаться в том же уголке мира в то же время, что они. Чудо улыбки, прикосновение кончиков пальцев, вселявшее трепет, липкая мазь в горшке, драгоценная уж тем, что к ней прикасались его пальцы…
Изабелла помнила, что считала подобные нежные секреты своими собственными, хранимыми только для себя из-за одного лишь факта — когда отец убит, а остальной родне до нее и дела нет, это было узенькой тропочкой сквозь тернии к смутному обещанию отдаленного сада.
Только ее старая нянька подмечала все это, и правда всплыла позже — слишком поздно, когда Тротти лежала, медленно испуская дух вместе с ее последними секретами. А потом был дружный смех над тем, что удивляло и повергало ее няньку в недоумение, что у ее подопечной, должно быть, очень скверные надкопытья, коли ей надобен такой здоровенный горшок вонючего притирания.
Причиненная себе этим боль, неразделимая с удовольствием, была игрой. Нужно страдать ровно настолько, сколько требуется, а обещание чего-то реального, до чего пальцем подать, по мере приближения становилось все менее невинным.
И когда дошло до утраты невинности, Изабелла знала, что к чему, и распростилась, думала она, с любовными глупостями.
До Брюса. Пока не осмелилась понадеяться на отдаленное обещание цветущего сада. Но едва ступила под солнце этой улыбки, как ощутила, что надежда развеялась, как туман на холодном ветру, и привалилась к нему всем телом, так что ему это показалось флиртом…
Поверх ее головы Брюс поглядел на длинное скорбное лицо Твенга и сразу понял, что имел в виду рыцарь: Изабеллу надо вернуть мужу, без шума и суматохи.
Было время, когда Изабелла помогла ему исцелиться после утраты жены, матери Марджори, и восторг оттого, что удалось завалить ее в постель и наставить рога врагу, кружил голову. Теперь же первое пресытило, а второе, как намекнул Мармадьюк, слишком рискованно в трудные времена.
Он кивнул, и Твенг ответил тем же. Изабелла почувствовала движение его подбородка у нее над головой — и чуть не разрыдалась.
* * *
— То была она самая, никак иначе? — проворчал Сим, скукожившись под уголком плаща над головой, с которого капли сбегали, как яркие бусины. Рядом с ним храпел изнемогший Бартоломью Биссет, и было яснее ясного, что, пока он не выспится, проку от него никакого.
Теперь Хэл и Сим знали, кто он такой, потому что это Биссет сумел выложить заплетающимся от усталости языком: писец и письмоводитель Ормсби, тот самый, кого Уоллес поклялся сыскать, кто скрепил своей подписью документы касательно смерти каменщика.
Хэл почти забыл об этом деле, и прибытие Биссета немало изумило его по целому ряду причин: взять хотя бы то, что он был отправлен в путь с грамотой от Уоллеса, обещав в обмен на жизнь предоставить свой рассказ в распоряжение сэра Генри Сьентклера Хердманстонского. Когда же сказанный сэр Генри будет удовлетворен и разрешит его от обязательств, письмоводитель Биссет волен идти, куда ему вздумается.
— Мне велено говорить только с вами, и ни с кем более, даже с Брюсом, — поведал мокрый до нитки толстый коротышка, покачиваясь от усталости. — Молю вас, дайте мне поспать, прежде чем приступать с расспросами.
