Оставшийся на дороге Хэл был того же мнения.
— Что ж, — мрачно проронил он, — тут мы убежища не найдем, это уж ясно. Перейдем через мост в город и вежливо уведомим здешнего английского командира о шотландских налетчиках на дороге.
Кивнув, Сим постоял еще немного, глядя на караван повозок, лошадей и напуганных людей, тянущийся мимо таверны дальше по дороге вслед за Хэлом и развернутой хоругвью храмовников — Босеаном, высоко вздетым Лисовином Уотти, сжавшим древко в одном массивном кулаке.
Несмотря на этот затейливый флаг, Сим не сомневался, что они все глубже суют головы в петлю по мере мыканья дальше на север. Он гадал лишь, насколько тяжкой окажется их планида.
Глава 6
Эдинбург
Праздник Святого Эгидия, август 1297 года
Спертый воздух храма Святого Эгидия дышал жаром от горящих свечей и пыла верующих. Горячее дыхание незримо возносилось в воздух, столь напоенный ладаном, что даже благовест колокола и песнопения казались приглушенными, словно доносящимися из-под воды. Причитающее, отчаявшееся население Эдинбурга так набилось в храм на мессу в честь своего покровителя, что огонь трепетал в одном ударе сердца от угасания — от их придыхательных молитв о заступничестве, о помощи, о надежде. Явились даже некоторые англичане из гарнизона, хотя в замке и имелась собственная часовня.
Человек в плаще проскользнул в храм с рыночной площади, протискиваясь между телами и время от времени работая локтями. В нефе с высоченным сводчатым потолком, тонущим во тьме, задыхающиеся лампады бросали громадные тени на камни, не видевшие солнечного света со времени постройки, и неосвещенные места казались черными, как никогда.
В их тени люди раболепствовали перед Богом и заключали во тьме сделки, остролицые, как лисы, а другие, распаленные, как просоленные волки, выискивали потаскух, готовых раздвинуть тощие ляжки за мелкую монету, рискуя собственными душами, в отчаянии и безмолвии потея в темнейших закоулках.
— О, Господи, — разносился зычный, уверенный голос, раскатывающийся угасающими отголосками, — заклинаем Тебя явить нам милосердие Твое через предстательство Твоего благословенного исповедника Святого Эгидия.
При каждом движении священников в торжественных облачениях фимиам вырывался серо-голубыми клубами из посеребренных кадил, облезающих от жары струпьями. Человек в плаще углядел впереди Биссета.
— Да будет то, чего мы не можем удостоиться чрез наши добродетели, будет даровано нам через его заступничество. Через Христа, Господа нашего. Аминь. Святой Эгидий, молись за нас. Хвала Христу!
— Во веки веков!
Жужжание голосов, будто пчелиный рой, округло прокатилось по камням. Человек в плаще увидел, как Биссет перекрестился и начал протискиваться сквозь толпу, — значит, дождаться дароносницы и благословений не суждено. Неважно… человек в плаще двинулся за ним, потому что потратил уйму сил, чтобы подобраться к нему настолько близко, и не хотел потерять его теперь. Ему только-то и требовалось узнать у толстячка, что ему известно и кому он это поведал.
Бартоломью был отнюдь не дурак и знал, что за ним следят, знал уже какое-то время. Это ощущение сидело, как зудящее местечко чуть ниже затылка, которое не почешешь. Наверное, печально подумал писец, с того самого времени, когда он покинул Хэла Сьентклера и остальных в Линлитгоу долгие дни назад. «Берегите себя, господин Биссет», — сказал Хэл напоследок, и Биссет отметил про себя это предостережение, хоть и отмахнулся от него; в конце концов, кто такой Бартоломью Биссет в великом замысле мироздания?
Он намеревался отправиться в дом сестры в Эдинбурге, а оттуда в Берик, где, как слыхал, устроил свою резиденцию юстициар. Биссет не сомневался, что Ормсби, расправив перышки, потрепанные в Скуне, примет человека его дарований с распростертыми объятьями. Заодно он был уверен, что кто-то уже расчел это, а после принял к сведению, что Бартоломью Биссет может поведать Ормсби, хоть и трудновато поверить, чтобы сэр Хэл Хердманстонский был причастен к этому, — иначе к чему бы вообще отпустил его в первую голову?
И все же вот он, пробивается сквозь толпу верующих в храме Святого Эгидия, будто удирающая лисица в лесу, потому-то и свернул на Эдинбургскую Высокую улицу и направился к собору в уповании затеряться в сгущающихся толпах. Он не знал, кто его преследует, но одна лишь мысль, что кому-то вообще это надо, наполняла его ужасом и тошнотворным пониманием, что он стал частью неких козней, где заявление о полнейшем неведении не может послужить оберегом.
Биссет протиснулся мимо парочки, спорившей о том, кто из них лжет больше, потом увидел просвет в давке, устремился к нему, внезапно вильнул в сторону и свернул обратно, вознося молитву святому. Покровитель лесов, прокаженных, нищих, калек и постигнутых внезапным бедствием, душевнобольных, страдающих падучей, ночными страхами и желающих совершить добрую исповедь — уж непременно, пронеслось в голове у Биссета, в этих широких полномочиях Святого Эгидия есть оговорка, покрывающая бегство от преследователя…
Человек в плаще выбранился. Только что жирный говнюк был у него на глазах — и тут же испарился. Принялся лихорадочно озирать толпу, решил, что заметил преследуемого, и двинулся к нему.
Бартоломью Биссет направлялся вверх по Высокой улице к замку, оступаясь на булыжной мостовой. Он уже запыхался и взмок, усердно взбираясь в гору. На улице царило оживление; англичане ввели комендантский час, но отменили его на эту особую ночь, в праздник Святого Эгидия, и этим поспешил воспользоваться, казалось, весь Эдинбург.
В полутьме, подсвеченной рдяно мерцающим светом факелов, люди суетились и смеялись; нищий ухватился за случай полапать обнаженные грязные груди шлюхи, склабясь в ответ на ее проклятья.
Биссет, двигавшийся стремительно, пригнув голову и пыхтя, как бык при случке — Раны Христовы, ну и нагрузился же он говядиной в последнее время, — вдруг полуобернулся и приостановился в полной уверенности, что заметил промелькнувший силуэт, непоколебимый и неотступный, как катящийся валун; чуть не споткнувшись о рычащего пса, рвущего раздутый кошачий труп, тот пнул его, давая выход бешеному испугу.
Это вкупе с откровенной цепкостью преследователя повергло Биссета в панику, и он вильнул в сторону, в таверну Лаклана, в духоту и гомон хохота и перебранок. Деликатно протиснулся в толпу, где кучка гуртовщиков, только-только прибывших с севера, начала распевать песни фальшиво и не в лад. От этих здоровяков пахло по́том, землей и мокрыми коровами.
Человек в плаще заскочил следом, быстро заморгав от перехода из темноты на свет; чад канделябров и смрад заведения саданули по ноздрям и глазам — в равных долях пот, эль, ветры и блевотина. Толстячка он не видел, но не сомневался, что тот зашел сюда, а еще не сомневался, что теперь толстяк знает о преследовании, что усугубляет ситуацию.
Биссет увидел его — тень в по-прежнему накинутом капюшоне — не далее добрых двух вытянутых рук. Заныв, он толкнул ближайшего гуртовщика, качнувшегося вперед, прямо на приказчика суконщика, пролившего эль на свою роскошную темно-синюю рубаху, не удержавшегося на ногах и врезавшегося в полупьяного наемного резчика, а тот сердито ткнул кулаком мимо цели и попал другому гуртовщику по плечу.
