Какое-то время Уоллес хранил молчание, потом тряхнул головой и заерзал.
— Подобные байки не снискали мне любовь нобилей, — угрюмо заметил он. — Без надобности им мизерный беззаконник, безземельный расстрига из Уоллесов.
— Вот уж не мизерный, — с ноткой иронии возразил Хэл. — Дайте срок, у вас будет не счесть братьев — и родных, и двоюродных, сдается мне.
— Особливо же, — с горечью проронил Уоллес, — сие сходится с моим возвышением до положения Роланда и Ахиллеса. До сей поры я не мог и куска хлеба выпросить в Риккартоне, Тарболтоне или любом ином из домов Уоллесов. Кров и стол мне давал лишь Тэм Халлидей из Коурхеда, а ведь оный мне родня лишь чрез женитьбу на моей сестре.
Он зевнул, и веки его полузакрылись, и Хэл увидел на точеных чертах этого человека отпечаток чудовищной усталости. Завтра этот великан примет на свои широкие плечи бремя всего королевства и поведет шотландскую армию против врага.
«Завтра меня здесь не будет, — подумал Хэл. — Я могу оставить графиню здесь, сказав, что доставил ее живой и невредимой, доколе было безопасно, и это не будет ложью, — пытался он убедить себя. — Если б я отвез ее к англичанам в Стерлинг лишь затем, дабы выяснить, что ее муж ныне деятельный мятежник, я попросту отдал бы ее в руки врага. Привезя ее к мятежникам на Абби Крейг, напротив, передал ее в те руки, которые хотя бы не используют ее для получения выкупа. Покамест…»
Уже не в первый раз Хэл проклял все это мутное дело, как делал сие молча, желчно, под нос всю дорогу через город, под хмурым взором удерживаемого англичанами замка и по пути через мост к Абби Крейг.
И все же длинные дни пути до Стерлинга помнились ему славными. Как сказал Сим, когда они громыхали по Кривой улице, и в голову не придет, что мир того и гляди ринется навстречу крови и погибели.
— Вы еще пожалеете, что не вернулись за плуг, государь Хэл, — сказала ему Изабелла вежливо и с улыбкой. Он порадовался этой улыбке, ведь она все более увядала по мере приближения к северным землям Бьюкена.
В Хердманстоне, поведал Хэл, настала пора урожая ячменя, а в этом году он должен быть немалым. Ежели повезет, овец не постигнет ни парша, ни копытная гниль, у коров не потрескается вымя, а свиней не постигнет вертячка, и они не заспят ни одного поросенка. И говоря это, Хэл ощущал сокрушительное бремя понимания, что слишком уж много мужчин вдали от дома, что рук для сбора урожая не хватит и эта трагедия разыгрывается в каждой усадьбе Шотландии.
Что ни день, небо было блекло-голубым, подернутым тонкими творожно-муслиновыми облаками. Ячмень и рожь наливались, дожидаясь жатвы, молотьбы и веяния без гнили и перегрева, и дождя выпало как раз в меру, чтобы вертеть мельничные колеса и наполнить бочки для сбора дождевой воды. Однако край лежит в запустении, ибо всех забрали в войска.
И все же память о Хердманстоне туманила ему взор, пока он рассказывал. Чувствуется, говорил ей Хэл, первое дыхание осени — прохладное, но не зябкое. Все вокруг будто из драгоценных металлов — солнце сияет сквозь мягкое серебро, озаряя зеленовато-золотым сиянием урожай на полях. В море дымки громадные тучи, как головы железного быка, приплывут с запада, а ветерок, добавил он, будет шалить, внезапно вздымаясь, чтобы пробежаться среди деревьев.
Изабелла слушала, дивясь тому, как он переменился, рассказывая о вотчине, и вновь почувствовала тот же диковинный утробный толчок.
Будут закаты, начал он повествовать ей, — и вдруг осекся, вспомнив последний виденный на родине закат, четко очертивший каменный крест на фоне угасающего сияния денницы.
Графиня узнала о смерти его жены и сына от других.
— Что их сгубило? — спросила она, и участие в ее голосе смягчило боль.
— Болотная лихорадка, — вяло ответил Хэл. — Квартана — она скончалась от той же болезни, что и королева Элеонора, а мой мальчик — через неделю после матери. Идею каменного креста подали мне те, которые король поставил в ее память.
— Длинноногий любил ее, — проронила Изабелла, — при всей своей суровости.
— Истинно, — согласился Хэл, отгоняя воспоминания. — Хотя бы эта боль нас роднит.
— Вас роднит и другое, — лукаво заметила графиня, — это конь. Любимый королевский конь — это Байард, а Балиус, на котором вы едете, той же породы.
Хэл знал, что Байардом звали волшебного гнедого из детских сказок — рыжеголового, с золотым сердцем и лисьим умом; это имя прекрасно подошло бы и самой Изабелле. Он высказал это вслух, и она, запрокинув голову, громко рассмеялась. При виде этого дивного белого горла с голубыми прожилками Хэл невольно расплылся в глупой вислогубой улыбке.
— Слыхивал я, он въехал на Байарде в Берик, — проворчал Сим, подъехавший как раз вовремя, чтобы услышать последнюю реплику и накинуться на нее, как баран на новые ворота. — Перескочил крепостной вал из бревен и земли и повел своих людей чинить бойню, так сказывают… Мы почти въехали в переулок Святой Марии — мы что, переедем через мост и присоединимся к повстанцам на Абби Крейг?
— Присоединимся к повстанцам, — рассмеялась Изабелла.
Хэл отряхнулся от задумчивости, возвращаясь к текущему моменту. «Легко вам смеяться, государыня, — с горечью подумал он, — коли вы никогда, ни разу не восставали так или эдак. И все же мне вверено довести вас живой и невредимой, и быть посему…»
Уоллес задремал, и Хэл ощутил острую симпатию к спящему великану с упавшими на лицо волосами и грязным кулаком на расстоянии перста от рукояти полуторного меча. Даже удержать всех этих людей вместе — задача не из легких, а уж тем паче обратить их из драчунов в солдат, пытаясь перехитрить неприятеля, пытаясь спланировать победное сражение против лучшей кавалерии на свете.
Присоединиться к повстанцам… Господи Боже, только не это снова, подумал Хэл. Привезти графиню сюда было самым безопасным для нее, потому что ее муж — Комин и тем самым состоит в более тесном родстве с мятежниками, нежели с английским Эдуардом. А раз с этим покончено…
Он ступил в ночной воздух, слыша странные, дикие звуки цистры и виелы, гикающие и зыкающие в пляске, будто завтра очередной дюжинный день и будет довольно времени справиться с больной головой. Мир стремительно мчался к рассвету, и Хэла охватило паническое желание убраться отсюда до света…
— Будем уповать, они недурно спляшут и заутра, — произнес голос, и Хэл, вздрогнув, обернулся к выступившему из мрака Мори.
«Молодой, с толстой шеей и грудью, как бочка, с возрастом он разжиреет, как его папаша, — подумал Хэл. — Пока же крепок и внушителен в своей изящной суконной рубахе и сюркоте с синим щитом с тремя звездами, ярко сияющими на нем даже во мраке». За ним выступал заморский рыцарь, говоривший по-французски, но бывший фламандцем с каким-то тарабарским именем, которое Хэл тужился припомнить.
— Спит, — сказал он, дернув головой в сторону шатра.
Кивнув, Мори развел руками.
— Неважно, круг выстроился, и нам остается лишь взять своих партнеров и пуститься в пляс, — отозвался он, переходя на французский ради спутника, затем помолчал с набежавшей на губы улыбкой — отчасти нежной, отчасти исполненной горького сожаления. — Я пришел порадеть, чтобы Уоллес соблюл все фигуры танца. У него есть обычай плясать под собственный мотив.
