— Изабелла, — пробормотал Хэл и вдруг обнаружил длинное лицо Уоллеса, окутанное могильной тенью, у самого своего.
— А сие вам надо забыть наипаче, — твердо возгласил Хранитель. — И без того скверно, коли вы будете таскаться за женой другого мужа, аки малый терьер, сношающий ногу; а уж жена графа Бьюкенского — верный приговор. Да и не понадобится ему натравливать на вас душегубца Мализа Белльжамба, ибо имеется довольно законов и прав, каковые раздавят вас столь же борзо.
— Да и он тоже, — промолвил Хэл, приходя в себя и чувствуя холод внутри, словно вонзившуюся в живот сталь. — Кабы мне пришлось печься обо всем, что вы поведали, я бы не забывал на предмет Мализа Белльжамба.
Вздохнув, Уоллес пренебрежительно взмахнул рукой.
— Что ж, я исполнил свой долг, предупредив вас — и как закон королевства, и как друг.
— Закон? — повторил Хэл, бросая взгляд в сторону, на большой меч в ножнах рядом с креслом Уоллеса.
Хранитель покраснел; рассказ о свежевании Крессингема, вспыхнувший искрой, затлевший углем, а затем разгоревшийся огнем, утверждал, что Уоллес теперь использует полоску кожи покойного казначея вместо перевязи, а остальные полоски распространили по всей Шотландии. Тот факт, что Уоллес ни разу не опроверг этого, красноречиво говорил, как королевство изменило его — точно так же, как он изменил королевство.
Помешкав, Хранитель наконец размазал по бородатому лицу утомленную, вялую улыбку.
— Ступайте. Делайте, что должно, и аз тож. Лучше б вы забыли дело савояра, обаче заключаю, что ваш нос длиннее, нежели рассудок. Посему, коли сыщете бедолагу савояра и вызнаете хранимый им секрет, полагаю, дадите мне о том знать. И примите в расчет: коли вы наденете себе на шею петлю, нарушив закон державы, я затяну ее собственными руками.
При этом на дне его глаз застыл мрак боли, и Хэл кивнул, а потом, уже поворачиваясь уйти, сумел улыбнуться.
— Однако же славный оборот, — невесело ухмыльнулся он через плечо, — когда разбойник вроде вас становится шерифом королевства.
Госпиталь Святого Варфоломея, Берик
Праздник Святого Атернеза Молчальника Файфского, декабрь 1297 года
Ветер колотил по стенам, как сердитое дитя по запертой двери, и ледяное дыхание тумана с моря старалось задуть свечи, пуская тени в пляс. Двое мужчин, стоявшие у дощатой кровати, слушали, как мечется и стонет лежащий.
— Камень, — сказал он. — Камень.
— Он твердит сие с той самой поры, как вы его привезли, — чуть ли не с укором произнес священник с квадратным лицом, воинственно выпяченным подбородком, поросшим щетиной, и глазами, черными и глубокими, как катакомбы.
Торговцу шерстью не хотелось заглядывать в них, но он все равно устремил на него голубоглазый и, насколько удалось, улыбчивый взгляд, потому что нуждался в этом священнике и в этом месте.
— Он резчик по камню, — без обиняков ответил купец, — из церкви в Скуне. Художник. Стоит ли удивляться, что это малость засело в его горячечном уме.
— Малость? Он твердит сие куда усерднее, нежели любой катехизис.
— Грань его недуга, — успокоил купец, а потом нахмурился. — Что именно с ним неладно?
Священник вздохнул, приподняв светильник повыше, так что пламя яростно заплясало.
— Лучше спросите, что ладно, — ответил он, глядя на купца в упор. — Я не спрашиваю, как вы на него наткнулись, господин Симон. Я ведаю, что вы привезли его сюда по природе его состояния, но есть вещи и похуже проказы, и я просил бы вас забрать его.
Симон погладил свою аккуратную бородку, старясь скрыть тревогу. Само прибытие ополоумевшего Манона де Фосиньи, лепечущего бессвязный вздор, смердящего, как собачья задница, и явно больного, было изрядным потрясением — уже изрядно, но вот это… настораживает.
— Хуже проказы? — спросил он, и священник про себя рассмеялся, увидев, как негоциант прикрыл рот ладонью и попятился на шаг. За годы служения в госпитале Святого Варфоломея он навидался всякого, чего чурались даже бесчинствующие англичане; безгубые, безносые, гниющие, гноящиеся души, поступающие в госпиталь для прокаженных, для брата Джона и ему подобных — лишь старое тряпье да каша.
Однако этот савояр подцепил все, что только можно. Кровь у него стала вязкой, горячей, жирной и слишком соленой. Его покрывали раны, язвы, нарывы, короста, разбил частичный паралич, не меньше загноившихся укусов паразитов, а жар почти наверняка от одной или нескольких лихорадок, каждая из которых способна прикончить сама по себе.
— И кишечные черви, — закончил брат Джон, видя, как брови торговца шерстью мало-помалу лезут на лоб чуть ли не до самой линии волос.
— Черви, — повторил Симон, слыша, как это слово глухо дребезжит в голове, словно надтреснутый колокол. — Кишечные.
Манон — его племянник… он возлагал надежды на этого отрока.
— Я почти ничего не могу поделать, — сообщил брат Джон. — Разве что утирать лоб да подбирать то, что отваливается.
Симон воззрился на священника, растянувшего губы в улыбке.
— Шутка, — растолковал тот, но увидел, что господин Симон не смеется. И все же сей человек — важный попечитель госпиталя Святого Варфоломея, так что брат Джон продолжал делать то, что должен, — предлагал всяческую помощь.
— Я сделаю, что могу, — медленно проговорил священник. — Но он словно открыл врата Адовы и пошарил там. На нем отпечатался каждый грех.
Торговец шерстью кивнул, облизывая губы и дыша сквозь пальцы, пока осунувшееся, лоснящееся лицо Манона яростно моталось на пожелтевшей подушке.
— О, Свет Дневной, Сияние Света вечного и Солнце Правосудия; приди и просвети тех, кто пребывает во тьме и тени смертной, — повел речитативом брат Джон, и господин Симон, впавший в оцепенение, опустился на колени и сложил ладони перед грудью, радуясь, что не придется смотреть на искаженное муками лицо племянника. — О, Царь Царств и их Желание; Краеугольный камень, соединяющий обоих воедино; приди и спаси человечество, сотворенное Тобою из глины. Приди, о Эммануил, Царь наш и Законодатель, Желание всех царств и их Спасение; приди и спаси нас, о Господь наш Бог.
— Камень, — лепетал Манон. — Камень.
Обитель Святого Леонарда, Берик
Канун праздника Рождества, 24 декабря 1297 года
Женщина с крестом сидела во главе стола, где обычно сидит главный мужчина; вокруг нее сидело много других женщин в таких же серых одеждах. Изабелле уже доводилось видеть невест Христовых, хоть и не в их собственных стенах, и ее шокировали сброшенные головные покрывала, визгливый смех, брызжущее вино.
При виде ее лица женщина, которая привела Изабеллу, засмеялась, а женщина с крестом встала и подошла к ней, за локоть увлекая из комнаты. Гомон за закрывшейся дверью напоминал крики чаек.
