Он смотрел, как всадник на лошади одолевает широкий простор, пестрящий рощицами, окружающими Хердманстон, поднимаясь на холмы и съезжая в лощинки, так что порой совсем скрывался из виду. И только когда тот подъехал ближе, Хэла начала охватывать тревога — лошадь была в мыле, и гнал он куда спешнее, чем того требовала доставка простой вести о том, что обмен подтвержден.
Гонец был из Рослина — широколицый мужчина, смутно знакомый Хэлу, скорее работник, нежели солдат. Большой палец на его деснице, отметил про себя Хэл, от холода и трудов лопнул чуть не до кости — должно быть, ужасно больно…
Весточка пришла от Толстяка Дэйви, принявшего на себя в Рослине обязанности Джона Фентона.
Древлий Храмовник повернулся лицом к стене.
Окутанные кручиной, они поехали в Рослин, где государыня с чадами, цеплявшимися ей за юбки, ждала с трясущимися губами, едва удерживаясь от слез.
— Сожалею о вашей утрате, госпожа, — поведал Хэл, слыша жестяной дребезг пустопорожних слов.
— Истинно, — присовокупил Сим, тут же попытавшись повернуть разговор на более радостный лад: — Мы поедем на полудень и привезем вашего мужа домой, поимейте в виду, так что найдите в том утешение.
Это и в самом деле принесло утешение, увидел Хэл, хоть и слабое. Он встретился с Толстяком Дэйви в главной зале каменной цитадели, вознесенной на скальном уступе в окружении рва и деревянных и землебитных строений двора. Рослин уже начали перестраивать из камня, но когда Сьентклеров захватили в плен, работы прекратили, чтобы скопить денег на предполагаемый выкуп. Ну, хотя бы они могут начать это заново, уныло подумал Хэл. Двое мертвы, а одного вот-вот освободят, а притом без каких бы то ни было затрат.
Толстяк Дэйви был благодарен за предложение Хэла доставить Древлего Храмовника в Белантродич, как надлежит. Он сам и его одежды, его кольчуга, его экипировка и боевой конь принадлежат Храму в целом; они достанутся другому рыцарю.
Но, похоже, сие не всё. Лицо Толстяка Дэйви, уставившееся на Хэла, было подобно унылой вересковой пустоши, высасывающей жизнь из соболезнующих речей.
— Утрата Джона Фентона, а вслед за тем и сына была свыше его сил, — покачивая головой, поведал Толстяк Дэйви. — Просто слег в кровать и глазел в стену… — Примолк, стараясь совладать с собой, и наконец взял себя в руки. — Кроме одного раза. — Пошарив в своем кошеле, выудил оттуда холщовый мешочек и вручил его Хэлу. — Сказал, уж перед самым концом, что сие должно достаться вам, — сообщил он, подергивая щеками, превратившимися в огрызки былых румяных яблок. — По разным причинам, сказал. И не в последнюю очередь оттого, что вы — единственный взрослый Сьентклер, пребывающий на свободе и в миру.
Хэл подумал о сыне Древлего Храмовника, умершем в Тауэре, почти наверняка удавленном тетивой или уморенном голодом, как Смелый. Внука Генри, отца троих чад, остающихся в Рослине, держат в одном из собственных замков Эдуарда — Бревеле в Глостере, и если повезет, скоро он будет дома — если только Эдуард и дальше будет считать, что выгоды от обретения Фитцварина перевешивают ущерб от утраты пленного Сьентклера. Или просто не будет слишком сатанеть из-за шотландских дел.
Тень его длинна, темна и непредсказуема, подумал Хэл, и скоро Эдуард Плантагенет вернется — и тогда все понесется, как в паводок. Когда Длинноногий обрушит на шотландцев всю свою мощь, обменов не будет; Хэла вдруг охватило паническое желание тронуться в путь, доставить Генри Сьентклера обратно к жене и отпрыскам, прежде чем на мир обрушится свирепый мстительный ураган королевской мести.
Хэл понял, что Дэйви прав: теперь, когда его отец умер, да и сам Древлий Храмовник недвижно простерся в опочивальне по соседству, он — единственный взрослый Сьентклер на свете. Холщовый мешочек вдруг начал жечь ему ладонь.
Перевернув его, Хэл вытряхнул на ладонь перстень, и несколько секунд в ушах у него грохотало, пока он не сообразил, что это вовсе не рослинская печать.
— Истинно, — с ухмылкой подтвердил Дэйви, — признаюсь, я чуток очумел, как увидел его впервой. Думал, Древлий Храмовник предлагает вам ключи от Рослина. Услыхав, что Джон Фентон погиб в Камбаскеннете, он стал чрез меру тихим и богомольным, а весть о смерти сына разбила ему сердце.
— Смилуйся, Христе, над нами всеми, — изрек пораженный Хэл. — Рослин принадлежит его внуку Генри, какового мы доставим обратно живым и невредимым. А после него — его сыновьям.
И принялся разглядывать перстень. Сим глазел ему через плечо.
— Серебро, халцедон, — важно объявил он, а потом без смущения поглядел в вытаращенные глаза остальных. — Чего? Мудрый человек мигом распознает побрякушки. Избавляет, чтоб не копаться у покойника в подмышках наобум, коли можешь взять настоящую блестяшку.
— А что тогда за знаки? — подкинул Хэл задачку потруднее.
С прищуром поглядев на перстень, Сим пожал плечами.
— Рыбешка.
В ответ на безмолвный вопрос во взгляде Хэла Дэйви тоже пожал плечами:
— Я не более сведом. Древлий Храмовник просто отдал его мне, велев передать вам. Только и сказал на сей предмет, что то был стародавний грех.
Хэл внимательно разглядывал перстень. Ряд линий, сливающихся в форме рыбы. Старый христианский символ с римских времен, смутно припомнил он, хотя латинские слова от него и ускользали. Примерил, но на его костяшки перстень не налез.
Стародавний грех… Хэл поежился.
Глава 9
Нортумберленд, на дороге к Хексемскому приорату
Канун праздника Святой Эббы Младшей, апрель 1298 года
Дубы уже разворачивали первые листочки, и мир изливал ликование радугами. Прибыли грамоты, и Хэл выехал со своими людьми, чтобы присоединиться к кавалькаде Брюса; по пути на юг они видели, как коровы обвивают языками свежую зелень, срывают и умиротворенно пережевывают ее; овцы щипали траву за изгородями, почва под плугом становилась коричневой.
— Я думал, Уоллес опустошил этот край основательно, — заметил Брюс отчасти с насмешкой, отчасти с иронией. Казалось, эти свидетельства жизни огорчили его, хотя люди разбегались прочь, в спешке теряя паттены, только бы убраться подальше от кавалькады.
— Люд ведает, где упрятать пару говядок, абы даже луп не настиг, — проворчал Сим в ответ со своеобычным недостатком почтения.
Хэл промолчал, хоть и дивился людям, встречавшимся по пути, занятым пахотой и земледелием в отчаянном уповании успеть выжать из земли хоть скудный урожай, прежде чем летом придет война, даже зная, насколько велик шанс, что все их усилия пропадут вотще. И все же предпочтут сжечь поля и собственной рукой забить скот, только б не отдавать их в руки захватчиков, — как и шотландцы со своей стороны. Как и Святая Эбба, подумал он, собственной рукой отсекшая себе нос и изувечившая лицо, дабы захватчики-викинги сочли ее слишком уродливой для изнасилования. Больше всех страдают невинные.
