— Говори по-английски, — в конце концов не выдержал Мализ, раздраженный сверх всякой меры, и Лампрехт пожал плечами: дескать, только дурак не разумеет ни лингва, ни кастильский — языки, понятные каждому путешествующему на востоке Средиземного моря.
— Невежда, — свысока бросил он, — отвечает бесчисленными оскорблениями, как привык, нарекая меня собакой, псом, жидом, рогоносцем и тому подобными эпитетами. Mundo cosi — таков уж мир.
— Нечего тут пыжиться, поставщик волос с яиц святого апостола Елды, — рыкнул вконец осерчавший Мализ. — Я уж давненько тебя знаю, достаточно давно, чтобы знать, что ты украдешь содержимое собачьей задницы и начинишь им пирог, коли сыщешь простофилю с солидной мошной, охочего до подобных вещей. — Глянув волком, он добавил, увидев, что задел за живое Лампрехта, не любившего, когда уничижают его товар: — Да ты продашь ворованный череп дитяти, божась, что он принадлежал Христу во младенчестве.
— Questo non star vero, — запротестовал тот, потом с досадой тряхнул головой и перевел на английский: — Это неправда. Que servir tutto questo? Ненадобно такое говорить, даже во гневе, ибо Бог видит. Dio grande. Кроме того, se mi star al logo de ti, mi cunciar… bastardo. Будь я на твоем месте, я бы обождал. Другой сэр Генри придет, подлинно, искать своего amico, и тут вы его хватаете. Dunque bisogno il Henri querir pace. Se non querir morir. Так что оный Генри хочет мира, коли не хочет умереть. Capir?
Мализ понял, и Лампрехт, увидев это, нарочито зевнул.
— Mi tenir premura, я спешу. Дай мне окунуть клювик, и я иду. Mi andar in casa Pauperes Commilitones.
Переводить последнее Лампрехту не требовалось — он по глазам видел, что Мализ прекрасно его понял. Pauperes Commilitones — Братство Бедных Рыцарей — было названо с умыслом заставить Мализа дважды подумать, прежде чем удерживать его здесь.
Белльжамб понимал, куда клонит Лампрехт, как понимал и то, что торговец индульгенциями направляется в Белантродич исключительно в чаянии уговорить рыцарей ордена приложить свою печать к грамотам, подтверждающим происхождение имеющихся у него реликвий; часть своего баснословного состояния храмовники скопили на их продаже.
Мализ бросил взгляд на свою заплечную суму с припрятанной внутри грамотой храмовников, небрежно стоящую на скамье, гадая, как кусок пергамента с печатями и словами может стоить ошеломительной суммы в 150 серебряных мерков. Более того, зная, что деньги отдали в Белантродич, он никак не мог уложить в голове мысль, как такое возможно, чтобы, придя с пергаментом в любую прецепторию храмовников и предъявив его, получить деньги, словно те по волшебству перенеслись туда, пока все спали. Мализ поежился; судя по тому, что он слыхал о храмовниках, подобное вполне в их власти…
Неважно. Пользуйся Лампрехт даже благосклонностью и чудесами самого Папы, это помогло бы ему ничуть не больше.
— Ты остаешься, — отрывисто объявил Мализ, и торговец святынями сумел заставить себя беззаботно пожать плечами и улыбнуться, хотя внутри так и кипел.
В последнее время в стране, взбаламученной войной и слухами о ней, дела у него шли лучше некуда: люди так и рвали из рук четырехлистники амулетов святого Томаса и святого Антония: первый оберегает чуть ли не от всего на свете, а последний особенно силен против лихорадки и горячки. На харчи этого вполне хватало, но для роскоши маловато. У Лампрехта короб набит индульгенциями полного отпущения грехов, щепотками праха святых Мартина и Евлалии Барселонской, Емилинана Диакона и великомученика Иеремии. У него еще в запасе Зуб Змея — вообще-то даже несколько, — лоскут одеяний святого апостола Варфоломея, щепотка земли, на которой стоял сам Господь, и многое другое.
А еще настоящее сокровище, которое он надеялся продать храмовникам, — три ногтя святой Елизаветы Тюрингской, причисленной к лику святых всего лет тридцать с хвостиком назад, так что ее реликвии на диво могущественны.
Он отнюдь не дурак, что бы там ни заявлял Мализ, — хоть Лампрехт и признал, что попытка продать Белльжамбу и ему подобным ремешок от сандалий Моисея была грубым промахом, да только в эти дни люди со средствами ни за что не хотят ни полного отпущения грехов, ни терний из Венца Иисусова, предпочитая мирские блага вроде пищи и топлива для огня. Как водится, первыми недуг постигает беднейших, а тем вряд ли по карману свинцовые амулеты-четырехлистники.
Так что он улыбнулся, хоть обещанная мошна медленно таяла вдали, и понял, что лучший способ уберечь хоть что-нибудь — тайком убраться как можно дальше от грядущего гнева друзей этого не того сэра Генри.
* * *
На дворе дождь заливал темный Берик, проглядывавший из тьмы несколькими бледными огоньками, мигавшими, как рдеющие крысиные глаза в замковых жаровнях, съежившихся под дождем, как и стоящие на страже часовые гарнизона. И пугают их не столько шотландцы, сколько гнев Длинноногого, если они сдадут крепость.
Несмотря на дождь и тьму, думал Хэл, Берик нехитро найти по запаху — ядреному месиву дыма, помоев и гнили, тянущемуся на многие мили, как змееволосы Медузы, едва колеблемые ветерком не сильнее влажного дыхания.
Они с плеском пересекли брод правее развалин моста, высившихся во тьме тенями троллей. Никто их не окликнул, и они прошли через отремонтированные оборонительные сооружения, состоящие из деревянного частокола, рва и стены, миновали ворота, которые должны охраняться, но беспризорно стоявшие нараспашку, как и предсказывал Брюс, заслужив безмолвное восхищение остальных членов небольшой кавалькады.
Спешившись, они повели своих мокрых, заляпанных грязью гарронов по скользким булыжникам мостовой, по щиколотку утопая в рыбьих костях и старых собачьих испражнениях, стиснутые подступающими все ближе покосившимися стенами домов бедноты, где застилающий полы камыш никогда не убирали, разившие телесными жидкостями, наводившими на мысли о печеночной гнили, червях, параличе, нарывах, свистящих легких и всех прочих мерзостных лихорадках без остатка.
И вполне уместно, что эта улица, стиснутая покосившимися домишками, дрейфовавшими сквозь медленный ветер переулков, будто насквозь прогнившие лодчонки, выблевала их к дому призрения прокаженных Святого Варфоломея — каменному призраку, окутанному тьмой, кроме одного места, проливающего масляно-желтое сияние сквозь щели больших двустворчатых дверей, ведущих во двор, а оттуда через арку на улицу.
Промокший до нитки отряд остановился, и Брюс улыбнулся Псаренку. Одетый, как и все они, в простую рубаху и грубый плащ, скрепленный железной булавкой, без гербовой накидки и крикливого геральдического щита, граф Каррикский выглядел тятей Псаренка — и откровенно наслаждался происходящим. В отличие от Киркпатрика, совершенно не одобрявшего идею наследника Аннандейла и законного претендента на трон Шотландии вырядиться крестьянином и подвергать свою жизнь такой опасности. В конце концов оруженосец не сдержался, заявив, насколько глупо со стороны графа королевства шляться где попало, рискуя головой в безрассудной авантюре в компании шайки сброда. Шайка сброда — Куцехвостый Хоб, Долговязый Тэм, Сим и Уилл Эллиот — угрюмо зарычала в ответ, и даже Хэл оскалил зубы, видя, что оскорбление распространяется и на него, пока Брюс голосом, хлестким, как удар мечом плашмя, не велел Киркпатрику держать язык за зубами.
