Великий пост наступал, говели, ходили в храмы, а со второй недели начиналась та же светская жизнь, только без танцев. Всякие jours fixes, petits jeux, флирт и т. д., и так до Пасхи. К заутрене ездили в какую-нибудь домовую церковь, во Дворец или к генерал-губернатору, но туда по приглашению. После литургии, которая служилась быстро, в час-полвторого уже все сидели за вкусным ужином. У кн. Долгорукова было общество более официальное, и бывало скучновато. На другой день, т. е. в понедельник на Пасхе, был наш приемный день. Пасхальный стол стоял в зале, и многие из посещавших нас останавливались, чтобы закусить. Мама́ была очень хлебосольна, любила потчевать, и готовили у нас вкусно, плохой повар недолго заживался, много перебывало поваров. Папа́, наоборот, всегда всем был доволен.
Помню я один оригинальный вечер у стариков Сушковых. Это была милейшая чета – образованная, умная. Она – рожд. Тютчева, сестра поэта, он был брат знаменитой графини Ростопчиной – поэтессы и, говорят, очень обаятельной женщины. Салон Сушковых был один из центров, куда с удовольствием приезжали все, кто только выделялся чем-нибудь – литераторы, художники и просто образованные люди. Кроме стариков Сушковых, всех притягивало к ним присутствие умной, живой их племянницы Ек. Фед. Тютчевой, дочери поэта. Жила она давно у Сушковых, не вышла замуж и посвятила свою жизнь милым старикам. В Николин день, 6 декабря, день именин Николая Васильевича, давался вечер или раут. Приезжала поздравить старика буквально вся Москва. Их маленький особняк в Пименовском переулке не мог вместить всех, и поэтому открывали внутренние комнаты, спальни и шутили, рассказывая, что приходилось сидеть на кроватях хозяев! На одном из таких вечеров меня представили кн. Л. Т. Голицыной, самой важной даме в обществе, которую я тогда почему-то боялась! Она сказала мне несколько любезных фраз и просила мама́ меня привезти в один из ее приемных дней. В то время был обычай возить дебютанток к важным барыням, такие были тогда: кн. Л. Т. Голицына, кн. Четвертинская, гр. С. Прок. Бобринская, Шереметева, Столыпина и др.
Говоря все время о свете и его удовольствиях, я должна прибавить, что, несмотря на все увеселения, мои занятия, хотя и хромали порой, все же продолжались. Так, я брала уроки французской и русской словесности, уроки и лекции физики, уроки рисования с бездарным учителем Розановым, уроки итальянского языка, по-английски к нам приходила почти ежедневно miss Chance, с которой мы ходили гулять, так как Отенька была постоянно с моими младшими сестрами, Олей и Катей. На лекции физики ездили мы в университет, где читал проф. Любимов. Эти лекции меня очень интересовали, на них я ездила с моим отцом, он знал там многих профессоров, и всегда один из них, подсевши ко мне, объяснял физические опыты.
Чаще всех виделась я с Верой Катениной. К ней пускали меня одну, в нашей карете доезжала я в Рахмановский переулок. Дом во дворе, рядом флигель, где жила моя подруга. Сколько болтовни, смеха слышали эти скромные комнатки. Жила Вера со старой гувернанткой, иногда откуда-то приезжал ее брат Миша и из института младшая ее сестра Сафо, впоследствии Мартынова. Старшая сестра Веры была замужем за кн. Грузинским и в Москве не жила. С ней я познакомилась позже и очень подружилась, особенно тогда, когда сама была замужем. Около 12 часов приезжала за мной карета с выездным лакеем, и я возвращалась домой.
Мой отец любил общество ученых, профессоров, и у нас нередко собирались разные господа из университетских: проф. Крылов, Неверов, Бабин и пр. Сам папа́ часто ходил в Свербеевский кружок, где встречал много интересных личностей. Помню я дом Свербеевых в Николо-Песковском переулке. Помню величавую, красивую Екат. Алекс. – мать многочисленной семьи, ее добряка мужа с толстым животиком, любезного и приветливого. У него как-то вечером играл знаменитый скрипач Оль-Буль, и мама́ ему аккомпанировала, но это было исключением, так как вечера Свербеевых были скорее политико-литературные, на них меня не возили. Вообще там преобладал мужской элемент. У Свербеевых было много дочерей, из которых была замужем только одна – Вар. Дм. Арнольди, остальные остались девами. Соф. Дм. Свербеева, одна из дочерей, была умная, энергичная, вселяла даже страх своей резкостью. Сыновья были: Александр, Дмитрий и Михаил. Александр Дм. был женат на красавице гр. Менгден и с нею развелся. Он был очень милый, хороший человек. Под старость поселился он в Петербурге, был всеми почитаем и всех знал из высшего петербургского общества, всех кормил традиционными завтраками раз в неделю. Собиралось к нему множество всякого народу – и сановники, и литераторы, и из духовных лиц, и дамы почтенные, и молодежь. Всех одинаково любезно принимал он, часто не зная, сколько у него будет гостей и хватит ли на всех пирога или ростбифа. Недавно умер милый старик – тип прежнего времени. У его родителей в старину собирался исключительно славянофильский кружок, но бывали и поэты. Мой отец рассказывал, что он там встречал Лермонтова, с которым был раньше знаком, так как оба учились в Николаевском кавалерийском училище. Лермонтов был очень неприятный, заносчивый, обидчивый.
Помню в молодости моей кн. Одоевского, милого старика-меломана. Концерты в большом зале Собрания, дирижера Николая Рубинштейна – кумира публики, его холодный взгляд при виде публики, которая, невзирая на запрещение, входила в зал во время музыкального исполнения! Однажды Рубинштейн остановился, грозно постучал палочкой о пюпитр, обернулся к публике и, скрестя руки, молча, грозно на нее смотрел. Но что это был за гениальный дирижер, как сумел вдохновлять оркестр! Сидя обыкновенно рядом или поблизости от Одоевского, я жадно ловила его объяснения насчет музыки, и если что знаю по этой части, то благодаря ему. Он вселил в меня любовь к классической музыке с Бетховеном во главе. Должна признаться, что концерты в Собрании меня интересовали, помимо музыки, тем, что там собирались все мои подруги, много молодежи, и если не удавалось сесть рядом с кем-нибудь из знакомых, я вознаграждала себя антрактом в 20 минут, и, убежав от мама́, которая разговаривала со своими знакомыми, я пропадала где-нибудь с подругой на весь антракт.
После дирижерства Н. Г. Рубинштейн удалялся в комнату для артистов, вход в которую запрещен для публики. Туда-то после исполнения музыкального номера устремилась какая-то сумасшедшая дама и, не слушая предостережения, что войти к дирижеру нельзя, ворвалась в комнату, кинулась к нему и поцеловала его руку!
Ее выпроводили, и вся зала узнала о ее поступке. При выходе, после каждого концерта, толпа поклонниц всегда ждала своего кумира и восторженно его приветствовала! Как дешево в то время стоил абонемент на 10 дневных концертов, всего 15 рублей, но нужно было заблаговременно собираться, чтобы получить хорошее место. Лучшие силы музыкально-вокального мира появлялись на эстраде, лучшие скрипачи, виолончелисты и певцы. Оркестр был великолепен, консерватория в то время процветала. В Большом театре также появлялись лучшие певцы, больше итальянцы – Патти, сестры Маркези, Лукка, Вольпини и др. Позже я слышала шведку Нильсон – несравненную Маргариту, она как бы воплотила собой облик, созданный Гёте. Красивая блондинка, голос, игра – все уносило в тот мир поэзии; была она очаровательная «Офелия» и прелестная «Миньона». Патти была замечательная, веселая Розина в «Севильском цирюльнике», но голос ее и игра не трогали, хотя голос поражал вас, как феномен по гибкости и легкости.
