На другой день, кажется, все уехали, и Москва опустела.
Без хронологического порядка пишу, как говорится, как попало, по мере того как пишу, всплывают образы давно отошедших интересных людей. Вспоминаю, например, уютную гостиную-кабинет бабушки Луизы Трофимовны, куда нередко вечером приезжали умные люди провести часа 2–3 в приятной беседе. В числе их на первом месте назову Юрия Федоровича Самарина, блестящий ум которого знала вся Москва. Приезжал Дмитриев, бывший профессором Московского университета, но в то время уже покинувший кафедру. Затем часто бывали супруги Черкасские, князь несколько резкий, авторитетный, жена его скромная, симпатичная, уже немолодая. Бывала вечером и старая кн. Четвертинская, мать милейшей кн. Н. Б. Трубецкой. Четвертинской было уже под 90 лет, говорила она глухим басовым голосом, одевалась не по летам молодо, ездила на балы с открытой шеей, закрывая легким газом свои старые кости и кожу. Здоровья была она изумительного и однажды на вопрос моей belle-mere, болела ли она когда-нибудь, она пробасила: «…quatorze fois pour accoucher»
[62]. Бывала у нас также умница Ек. Фед. Тютчева, ее споры и разговоры с Самариным я жалею, что не записывала тогда. Это был блестящий фейерверк остроумия, но касались они часто и серьезных вопросов политики, религии и т. д.
В 1876 году, 13 декабря, родился наш третий сын Александр, так же благополучно, как и другие дети. Желала я девочку и была разочарована его появлением на свет. Кормить его также не удалось, и я с этим должна была примириться и впредь. Заботы увеличились. Кроме От. Ег. при детях была ее помощница Татьяна, хорошая девушка, дочь петровского слесаря, и кормилица Саша, красивая брюнетка. Когда она появлялась на улице, на нее невольно обращали внимание. Кроме красоты, наряд на ней мог привлечь внимание: высокий кокошник из золотой парчи, малиновый сарафан, пышная кисейная рубашка, масса бус и бархатная душегрейка – все это было красиво и к лицу.
Наша жизнь протекала в безмятежном счастии, сплоченная взаимной любовью и заботами о детях. Лето неизменно проводили мы в Петровском. До 15 августа жили мы в так называемом маленьком доме, а с 15-го, когда наступали темные ночи и плохая погода, мы перекочевывали наверх большого дома, где занимали всю южную его часть. Утро проходило в разных занятиях. Я тогда много читала вслух моей belle-mere, сидя на ее балкончике, а она вязала, а малыши с Отенькой играли у избушки, которую подарили Мише, когда ему минуло три года. Избушка эта и теперь существует, и в ней уже играют внуки – дети Саши.
Летом в Петровское приезжали гости, соседи и дальние из Москвы и других мест. Часто бывал Сер. Мих. Сухотин, милый старик, большой болтун. Был однажды архиерей Леонид, блестящего ума архипастырь.
Была у меня своя верховая лошадь, на которой я много ездила. К несчастью, папа́ не любил верховую езду, и я ездила одна в сопровождении берейтора. Ездила я за 10 верст во Власиху, в имение к дяде Петру Хвощинскому, где всегда было оживленно и весело.
По субботам приезжал папа́ и оставался до понедельника. Мы вдвоем много гуляли и наслаждались дивной природой. Осенью мы возвращались рано, чему я была очень довольна, так как тяготилась разлукой с папа́. Детки росли и нас радовали каждый по-своему. Общими любимцами в то время были Миша и Соня. Миша уже тогда выглядел «солидным» мужчиной, невозмутимо спокойный, он оживлялся при виде еды. Соня была прелестна, жива, болтлива, ее прозвали мы «солнечным лучом». Входя в комнату, она, казалось, все озаряла своей улыбкой и блеском прелестных глаз. Никс был хорошенький, худенький и спокойный мальчик, порой довольно капризный. Саша был красив и очень вспыльчив. Детей мы решили не баловать, и моя belle-mere этого придерживалась. Любила она их очень, любила с ними играть, но и журила за провинности. Называли они ее grand-maman
[63], так же и мою maman, но одна была старая grand-maman, а другая молодая grand-maman, бывши много моложе моей belle-mere. Жили мои родители недалеко от нас, что для меня было большим счастьем. Мои отношения к матери становились все ближе и теснее, я думаю, этому причина дети, которые больше сближают мать с дочерью, и понятнее материнская любовь, когда есть свои дети.
В апреле 1877 года в Москву приехали Государь с супругою объявить о войне с Турцией. Никогда не забыть того радостного патриотического подъема, который охватил все слои общества, когда Царь в Георгиевской зале Кремля произнес речь о неизбежности этой войны, какое громовое «ура» услышали эти стены, как взволнованы были и сияли наши лица! Да, не забыть этого момента! Мы, дамы, буквально плакали. Государь сам ехал на войну. С ним уезжал и его флигель-адъютант, мой милейший деверь Мих. Мих. Затем жизнь вошла в свою обычную колею. Я принялась с моей belle-mere щипать корпию для раненых, делать бинты, вязать перчатки и пр. Отвозила я это в госпиталь, где папа́ был назначен попечителем.
В декабре накануне Нового года родилась наша вторая дочь Вера, здоровенькая, крупная девочка с шапкой черных волос. Мы были очень счастливы ее рождением. Крестили ее моя мать и заочно старый гр. Адлерберг. Хотели мы ее назвать Маргаритой, но священник отказался дать это имя, уверяя, что оно не православное, а есть только книга этого имени. Назвали Верой, чтобы праздновать одновременно с Соней 17 сентября.
Волновала нас всех война с Турцией. С каким интересом следили мы за успехами наших войск и с каким горем и ужасом читали о наших неудачах! Наконец в 78-м году кончилась эта бойня постыдным Санстефанским миром. В июне 7-го числа 79-го года родился наш сын Владимир в Москве, а три недели спустя я со всеми детьми переехала в Петровское, на все лето опять оставив папа́ там на службе. Родился наш Вовик крупным, упитанным мальчиком. Нрава был он тихого, вообще сыновья наши были смирнее девочек, кроме Саши, который был и вспыльчив, и шаловлив. Лицом был он красивее других, впоследствии Никс очень похорошел. Миша красив не был, но был удивительно симпатичен, добродушен, и этим всем нравился.
К 10–11 годам взяли мы мальчикам гувернера-швейцарца m-r Golay, который был раньше воспитателем моего двоюродного брата Хвощинского. Прожил он у нас недолго, заболел и уехал. Немного позже взяли мы другого швейцарца, м-r Sangy. Мальчики его очень любили. Много перебывало у нас и гувернанток, но дольше всех жила у нас miss Macdonald. Жила 15 лет и уехала, когда Соня и Вера были совсем взрослые. Миша 14 лет поступил в 4-й класс гимназии Поливанова, на следующий год туда же поступил Никс. Учились оба хорошо, девочки занимались дома. Уроки Закона Божьего преподавал протоиерей Андрей Гр. Полотебнов. Любила я присутствовать на этих уроках, учил он интересно, развивал в детях душевные качества и этим напоминал мне незабвенного отца Зернова.
Вернусь к 81-му году, году скорби для России. 1 марта был убит взрывом бомбы наш Царь Освободитель! Узнали мы это лишь 2-го утром. На меня возложено было приготовить и сообщить эту весть моей belle-mere. Помню, с каким трепетом я спускалась по лестнице к ней в ее кабинет, где она пила утренний кофе. Должно быть, мое лицо выдало меня, так как она спросила, что случилось. Не помню, в каких выражениях я ей сообщила роковую весть, тут же пришли мой деверь Александр Михайлович и папа́. Она долго и как-то беспомощно плакала, приговаривая: «Mon pauvre, cher Empereur!»
[64]. Подробности этого злодеяния еще не были известны, знали только, что смерть последовала не тотчас, что Царственный Мученик страдал несколько часов. Грустные, тяжелые дни тянулись для всех, многие уехали в Петербург на похороны Царя. Много надежд возлагали на молодого Царя, о политике не буду писать в этих воспоминаниях.
