Дом был построен в конце восемнадцатого столетия моим прадедом – князем Федором Голицыным
[85]. Наполеоновские войска прошли через Петровское и стояли там на их пути в Москву. К счастью, они не причинили большого вреда – был отбит нос у бюста кн. Федора и порезан саблей один из фамильных портретов. Во время нашествия кн. Федора с семьей не было в Петровском. Они бежали в другое имение на Волге.
Князь Федор описывает свои странствия и чувства в эту знаменательную эпоху в дневнике, который позже он издал в виде прелестнейшей книги. Он рассказывает, как Петровское было спасено благодаря французскому эмигранту, жившему по соседству и отправившемуся к принцу Евгению Богарне – пасынку Наполеона, и как принц согласился пощадить имение, и как был счастлив кн. Федор, когда, вернувшись после отступления французов, он нашел все в полном порядке. Очень трогательно читать о его чувствах и слезах, когда при приближении к Петровскому он увидел свое творение – дворец со всеми окружающими его службами, стоящий нетронутым во всей его красоте, и как радовались его крепостные, встречая своего старого хозяина.
На основании одной из колонн фронтона есть надпись, сделанная каким-то острым инструментом самим кн. Федором: «В напоминание обитателям Петровского. В 1812 году здесь был неприятель. Кн. Ф.».
Эту надпись свято хранили последующие поколения Голицыных, я надеюсь, что она до сих пор существует, хотя большевистское нашествие по своей опустошительности не может идти ни в какое сравнение с нашествием Наполеона.
Кн. Федор был одним из наиболее культурных людей своего времени. Он много путешествовал, за границей встречал таких людей, как Вольтер. С последним у него была ссора на религиозной почве, и князю пришлось спешно покинуть Ферней, знаменитую обитель хозяина. Он много читал и еще больше писал. Наша библиотека была полна его старыми французскими книгами, дневниками и письмами, написанными им и к нему. В прошлом моим любимым занятием было рыться во всем этом и погружаться в атмосферу и дух восемнадцатого столетия. Его тонкий художественный вкус проявился в коллекции картин и гравюр, в меблировке и архитектуре дома.
В истории России был выдающийся человек, оказавший большое влияние на кн. Федора, – это был брат его матери Иван Шувалов, премьер-министр Императрицы Елизаветы, основатель Московского университета и Академии наук в Петербурге. Это он привил племяннику вкус к искусству и наукам, что выделяло кн. Федора из его окружения и заставляло сторониться блестящего, но фривольного двора Екатерины Великой. Он мог бы сделать при дворе блестящую карьеру. В юности он был камергером Императрицы, и она звала его «le gentil cavalier»
[86]. Но он предпочел более спокойную и интеллектуальную жизнь в Москве и Петровском, которое с помощью лучших архитекторов того времени он воссоздал заново.
Кн. Федор умер в 1827 году, сто лет назад, но его светлый дух воплотился в его доме, его книгах, в бесчисленных портретах и бюстах, а также в семейных традициях и все еще был жив в Петровском спустя девяносто лет после его смерти.
Я не помню его сына – моего деда
[87], который умер до моего рождения, но я хорошо помню мою бабушку, княгиню Луизу. Она до кончиков пальцев была настоящим типом grande dame
[88] Она получила все высочайшие отличия, которые могла иметь женщина в России: титул статс-дамы Императрицы и множество орденов и украшений, усыпанных алмазами. Их, к величайшему нашему удовольствию, бабушка надевала в торжественных случаях с зеленым бархатным придворным платьем. Она правила московским высшим светом твердой, но благожелательной рукой.
Как мы, дети, любили смотреть, спрятавшись за занавесками, на приток и отток гостей в ее приемные дни в Москве! Генералы в блестящей форме, роскошно одетые молодые и старые дамы, честолюбивые молодые люди в надежде на благосклонное слово всевластной дамы, так важное для их продвижения, дебютантки сезона, краснеющие и трепещущие в ожидании суждения старой княгини и выходящие после разговора с ней сияющими и очарованными любезным и приветливым обращением. Часто по дороге из Петербурга на юг, делая остановку в Москве, кто-нибудь из великих князей заезжал с визитом, отдавая должное той, которая была другом трех Императоров и состояла в переписке со многими коронованными особами в Европе.
Единственными, кто не проявлял достаточно благоговения и уважения к старой даме, были мы, ее внуки. Мы просто любили ее, а она любила и обожала нас. Когда в последние годы жизни она не могла подниматься по лестнице, каждый из нас по очереди, для того чтобы составить ей компанию, должен был с ней обедать. Это было большим удовольствием – быть в ее обществе, есть то, чем она старалась нас угостить, и слушать ее рассказы о детстве, таком далеком от нашего времени. Я помню ее рассказы о Наполеоне и Александре Первом, оба они скончались, когда ей было между 10 и 20 годами. Александра она встречала часто, когда жила со своей матерью в Зимнем дворце.
Самым большим и радостным событием для нас был переезд в начале мая из пыльного, шумного города в наше любимое Петровское. С раннего утра все было упаковано и готово к отъезду. Вначале подавалось ландо бабушки – огромная четырехместная карета, запряженная четырьмя или шестью лошадьми (число лошадей зависело от погоды и состояния дороги), с чернобородым кучером Ефимом, державшим вожжи, и сидящим рядом с ним высоким лакеем Иваном, облаченным в голубую с серебром ливрею (цвета Голицыных). Бабушка в сером пальто и серой шляпке выходила из своих комнат в переднюю, где семья и слуги ожидали ее. Она делала знак, и все присаживались на короткое время, затем самый младший из семьи вставал первым. Сотворив крестное знамение, бабушка прощалась поочередно со всеми, кто оставался, давая руку для поцелуя. Затем с помощью двух лакеев она поднималась в карету, ее старая горничная садилась слева от нее, держа на коленях бабушкину любимую собачку. Переднее сиденье занимали один или двое из нас, детей. За каретой следовала пара троек с остальными членами семьи. Мой отец и старшие мальчики обычно оставались в городе дольше. Процессия медленно трогалась, начиная сорокаверстный путь к месту назначения. Бабушка громко вскрикивала от страха на каждой рытвине, над чем мы смеялись.
Гораздо быстрее и проще было добраться до Петровского по железной дороге. Станция была в девяти верстах от него, но для бабушки сама идея ехать в железнодорожном вагоне и общаться неизвестно с кем была немыслима.
В людях ее поколения была странная смесь снобизма и гордости с настоящей добротой по отношению к несчастьям и страданиям других, если они сталкивались с ними. Один Бог ведает, скольким людям помогла бабушка в течение своей жизни и как много основала она благотворительных учреждений, принимая активное участие в их работе.
