Наконец после трех- или четырехчасовой поездки с короткими остановками, чтобы подкрепиться в карете захваченными с собой едой и питьем и дать детям и собакам возможность немного побегать, процессия въезжала в просторный двор Петровского. Вся прислуга стояла у подножия лестницы во главе с экономкой, знаменитой Екатериной Матвеевной. Я расскажу о ней позже, она этого заслуживает.
Мой арест
Был прекрасный ясный день, какие бывают в феврале в холодных северных странах, таких как Сибирь: чистый, живительный воздух без малейшего ветерка, яркий солнечный свет и ослепительный, голубовато-белый снег, режущий глаза. Маленький городок Тюмень, где мы жили уже два месяца после нашего бегства из Москвы, был тихим и почти безлюдным. Большая рыночная площадь, такая оживленная всего несколько месяцев назад, с ее огромными лабазами с зерном, лавками с рыбой и дичью, была мертвенно пуста: никто не привозил продукты из деревни из страха реквизиции. Редкие прохожие – горожане и крестьяне – проходили по улицам робко, стараясь не привлекать внимания. Только дезертиры с фронта, солдаты и матросы из отрядов Красной армии, терроризировавшие город уже около двух недель, гордо маршировали, орали революционные песни, заходили в редкие открытые лавки, забирали бесплатно все, что хотели, сквернословили и проклинали буржуазию.
Я как раз кончил работу и обедал со своей семьей и семьей моего двоюродного брата в его доме. За обедом было несколько друзей, среди них кн. Львов, первый премьер-министр после отречения государя. Дети были веселы и счастливы, как всегда, но мы были и молчаливы и мрачны, занятые своими мыслями. Кончилась безопасность, которой мы наслаждались в течение двух месяцев после напряженных и опасных дней большевистского режима в Москве. По всей Сибири отряды Красной армии устанавливали большевистский режим, или, проще говоря, грабили и разоряли все, что могли, арестовывали и расстреливали тех, кто не был с ними согласен. Некоторые из наших друзей в городе были в тюрьме, другие исчезли, почти у всех были отняты деньги, драгоценности и мебель. Что делать и куда идти? Вот те вопросы, которые мы не могли решить, так как практически вся Сибирь была в одних руках. Мы остались, надеясь, что Провидение, которое до сих пор хранило нас, будет милосердно к нам до конца. Ходили слухи, что отряды скоро покинут город, а местные большевистские власти не так опасны.
У меня было еще несколько вызовов на дом. Возвратившись после них домой, я спокойно сидел в моем рабочем кабинете, когда вбежала моя старшая дочь, крича: «Дядя Николай
[89] и Львов арестованы! Красные явились, как только ты ушел, и увели их на железнодорожную станцию!»
Я побежал к их дому и нашел всю семью в слезах и отчаянии, весь дом перевернут вверх дном, сундуки и шкафы распахнуты после обыска.
Мы разговаривали, и я пытался решить, что же делать дальше, когда внезапно громкий стук прервал нас. Дверь открылась, и вошел солдат, крича:
– Товарищ Голицын здесь?
– Я доктор Голицын. Что вы хотите?
– Мы хотим вас арестовать. Следуйте за мной!
Мы вышли, сели в сани, запряженные лошадью, и поехали к моему дому. Пока мы ехали, я спросил моего сопровождающего, какова причина моего ареста. Он ответил:
– Потому что ты – князь, буржуй и контрреволюционер, мы все знаем о тебе и твоей банде, вы затеваете что-то. – И потом внезапно добавил: – Ты не доктор, а переодетый офицер Корниловской армии.
Это заставило меня улыбнуться.
– Хорошо, – сказал я, – это легко проверить. Если вы умеете читать, а я надеюсь, что это так, вы установите мою личность, посмотрев документы, если нет, то вы можете расспросить городских врачей обо мне.
– Все доктора – контрреволюционеры, – воскликнул он, – а что касается документов, вы могли их подделать!
Поскольку дальнейший спор был бесполезен, я прекратил разговор. Приехав домой, я нашел его полным солдат, сидевших в грязных тулупах, не снимая меховых шапок, куривших, сквернословивших и занятых изучением моих бумаг и книг. Тот, кто не испытал этого на себе, вряд ли может представить, как унизительно видеть, что твои интимные письма читаются с хохотом и комментариями невежественными, глупыми людьми.
– А вы говорите, что вы не офицер! А это что такое? – воскликнул арестовавший меня солдат, показывая мне старинный акварельный портрет моего деда в военной форме, одну из немногих семейных реликвий, которые я захватил с собой.
Семейное сходство заставило их думать, что это был мой портрет! Было не трудно разубедить их, указав на дату (1830 год) на рисунке под подписью и на особенности офицерской формы первой половины XIX столетия. К счастью, это мучение продолжалось недолго, они спешили и, захватив некоторые не представлявшие важности бумаги, велели мне следовать за ними. Было нелегко расстаться с семьей и, не обнаружив своих чувств перед этими скотами, ободрить детей, которые были сильно расстроены и испуганы. Моя жена поддержала меня в этом, утешая их, как только могла.
С эскортом из 10 человек меня доставили на железнодорожную станцию. Штаб отряда Красной армии располагался в железнодорожных вагонах. Это было место, которого так боялись жители города, куда многих приводили, а затем бросали в тюрьму, где некоторых расстреливали, место, откуда исходили аресты, реквизиции и все жестокие и глупые декреты и распоряжения, кончавшиеся обычно фразой: «При неисполнении виновные будут расстреляны».
Я был приведен в старый, грязный вагон с кучами сваленных на полу реквизированных ружей и револьверов. Стоял густой табачный дым. Входили и выходили люди, вооруженные до зубов, несколько арестованных сидели на скамье. Среди них я узнал молодого офицера, арестованного этим утром и который, как я узнал позже, невольно послужил причиной нашего ареста. У него оказалось письмо, в котором упоминался кн. Львов и был указан его адрес.
В центре вагона был стол, за которым, изучая мои бумаги, сидел командир или «комиссар» банды. Это был мальчишка лет двадцати, латыш по национальности, с длинными кудрявыми волосами, голубыми глазами и розовыми щеками, в его внешности было что-то детское или даже женственное. Он был известен как самый жестокий член банды, находящий удовольствие в мучении и убийствах своих жертв. Он выделялся среди своих сообщников холодным революционным фанатизмом и был бледной копией свирепых и жестоких фанатиков Французской революции, таких как Робеспьер и Сен-Жюст, но без их ума и ораторского дара. Подчиненные боялись и ненавидели комиссара. Как я слышал позже, один из них убил его.
Он знаком велел мне приблизиться и начал спрашивать, угрожая пристрелить, если я не скажу правды. Было нетрудно говорить правду, я был виноват только в том, что принадлежал к аристократии и покинул Москву в поисках более безопасного и удобного места, так как с продуктами в Москве было трудно. У меня не было ни малейшего представления о другом обвинении, которое было представлено нам позже. Комиссар только спросил, был ли я в сношениях с генералами Корниловым и Алексеевым, и, когда я отрицал это совершенно искренне, он саркастически улыбнулся и сказал:
