На шестой день заключения один из часовых сказал мне, что наш поезд отправится завтра. У меня было достаточно времени, чтобы увидеться с женой, которая, как всегда, в полдень пришла на станцию. Было тяжело расставаться, совершенно не представляя, когда и где мы встретимся снова. Она собиралась последовать за мною, как только узнает, где я буду находиться. Мы оба надеялись, что местом нашей встречи будет Москва.
Поезд тронулся в пять часов вечера. Небо и снег и все вокруг было окрашено последними лучами солнца в розовый цвет. Медленно мы миновали пригороды Тюмени, где оставляли тех, кто думал о нас, молился Богу за нас, и поехали по бесконечным равнинам Западной Сибири навстречу нашей неясной и опасной судьбе.
Одиночная камера
Следующим вечером мы прибыли в Екатеринбург, столицу Урала. Екатеринбург населен преимущественно рабочими близлежащих железо- и сталелитейных заводов этой богатой рудами страны. Это был административный и пропагандистский центр большевиков в Западной Сибири и Восточной России. Часы тянулись медленно, наступила ночь, а наш поезд все стоял на запасных путях большой безлюдной станции.
Когда следующим утром я посмотрел в окно, то увидел на платформе отдельные группы рабочих, переговаривающихся, сильно жестикулируя, и указывающих на наш поезд. Немного позже одна из этих групп подошла к нашему вагону, и с дюжину людей вошло внутрь.
Они стояли в проходе и смотрели на меня так, как будто я был невиданным зверем. Часовые с ружьями стояли между мной и ними.
– Как вы посмели войти сюда? – спросил один из часовых.
– Спокойно, парень, – ответил один из рабочих. – Мы хозяева здесь. Это тебе не Сибирь, где вы можете делать все, что хотите. Мы пришли, чтобы посмотреть, как они выглядят, эти князья. Скажи-ка, – обратился он ко мне, – ты князь Голицын, царский министр?
– Я князь Голицын, но не тот, о котором ты говоришь. Ему около семидесяти лет, и, может быть, его уже нет в живых.
Рабочий был сильно разочарован.
– Нам сказали, что ваш отряд поймал трех министров и несколько князей, а оказалось, что только одного министра, Львова, и двух князей. Ладно, товарищи, пойдем, – сказал он, обращаясь к своим спутникам, – подумаем, что нам с ними делать.
Эти последние слова были не очень обнадеживающими. Я спросил часового, что они означали.
– Да ничего особенного, – ответил он. – Я слышал, комиссар говорил, что рабочие хотят оставить вас здесь и самим судить вас, но комиссар отказался и повезет вас дальше.
– А почему мы так долго стоим?
– А потому, что они не дают нам паровоз, – ответил он, улыбаясь. – Но мы возьмем силой.
Так как это было время обеда, я попросил одного из часовых отвести нас в буфет, как это бывало в Тюмени.
– Я не знаю, – сказал он с сомнением, – комиссар и его люди ушли в город. Но, думаю, он не будет возражать.
Сопровождаемые нашим стражем, который тактично оставил ружье и захватил только пистолет, мой товарищ, молодой офицер и я пересекли станцию и вошли в ресторан. Платформа и зал были почти пусты, и никто не обратил на нас никакого внимания. Мы уже кончали обедать, когда внезапно вбежал второй часовой и зашептал в ухо своему товарищу, но достаточно громко, чтобы я мог слышать:
– Веди заключенных скорее назад. Там рабочие, которые требуют выдать их и сейчас же расстрелять. Идите за мной!
Он повел нас другой, более длинной дорогой, чтобы избежать платформы, где около сотни людей собрались у вагона комиссара, соседнего с нашим. Мы вошли в наш вагон с противоположной стороны, скрытой от глаз толпы. Часовые заперли нас в маленьком купе и задернули занавески на окнах. Вооруженные люди отряда заняли посты внутри и снаружи вагона.
– Не бойтесь, – сказал анархист Орлов, – мы вас не выдадим, если они попробуют захватить вас, мы будем стрелять.
Крики снаружи были слышны сквозь закрытые окна: «Почему вы не покончите с этими князьями? Если вы не можете избавиться от них, мы это сделаем!», «Долой буржуазию! Да здравствует пролетариат!».
Один из помощников комиссара что-то прокричал в ответ, но я не мог разобрать слов, они потонули в криках толпы.
Сидя в маленьком, тесном купе, я был готов к смерти. Странное чувство безразличия и покорности судьбе овладело мною. Но всегда вид другого человека, страдающего сильнее, успокаивает твою собственную боль. Так и теперь мой молодой товарищ по несчастью так нервничал, что это придало мне уверенности. Попытка поддержать его и найти доводы в пользу того, что все кончится благополучно, успокоила мои нервы.
Крики снаружи становились тише, некоторое время был слышен громкий, властный голос, и все стихло. Мы были переведены на наше прежнее место, но нам не разрешалось выходить на платформу. Несколько часовых охраняли вагон снаружи.
Странно, но я чувствовал себя в безопасности в руках этих бандитов, которые во второй раз спасли нам жизнь, может быть, только для того, чтобы убить нас позже. Но во время напряженных моментов не думаешь много о будущем, преобладают интересы настоящего. Главная цель была – выиграть время, а там большевики будут изгнаны народом, Добровольческой армией, союзниками. Мы все верили в то время, что переворот скоро произойдет.
Следующим утром, когда я перевязывал рану юного идеалиста, он сказал, улыбаясь:
– Вы едва избежали этого! Если бы не появился вовремя комиссар города, толпа добралась бы до вас и до остальных. Я сильно сомневаюсь, чтобы наши ребята стали сражаться за вас.
Несколько часов спустя он вошел в наш вагон и с грустью в глазах сказал:
– Жалко, но нам придется расстаться с вами, шли переговоры о вас между Уральским Советом рабочих и солдатских депутатов и нашим комиссаром, и было решено, что, так как вы были арестованы в Сибири, ваше дело будет рассматриваться местным Революционным трибуналом. Не теми людьми, которых вы видели вчера, – добавил он, утешая меня, – а трибуналом. Это была уступка, которую мы были вынуждены сделать, а то бы они нас не пропустили дальше.
Эта неожиданная и огорчительная новость была ударом для меня. Больше не было надежды достичь Москвы или даже Петрограда, где у нас было много друзей и где большевистские чиновники были более культурны и организованы и вынудили бы наш отряд передать нас им.
Для местных большевиков мы были одиозными «буржуями», князьями, министрами, врагами пролетариата, людьми, которые должны быть уничтожены. У нас не было здесь друзей, и единственным утешением была близость наших семей, так как между Екатеринбургом и Тюменью всего около четырехсот верст. Но что они одни, без друзей могут сделать для нас в этом большом городе шахтеров, железнодорожных рабочих и евреев? Даже во времена правительства Керенского Екатеринбург был известен как большевистский центр. Слухи о чрезвычайных и жестоких методах, применявшихся в Екатеринбурге, доходили до нас в Тюмени.
Будущее наше было безрадостным, я сидел один на моей лавке в мрачном состоянии духа, когда в вагон вошел комиссар в сопровождении хорошо одетого человека, явно еврея.
