Большевизм постепенно завоевывал позиции среди крестьянства, которое не хотело ждать, пока закон о земле будет принят Учредительным собранием. Они начинали захватывать земли своих соседей. Я посылал членов Комитета расследовать эти случаи и пытаться убедить крестьян быть терпеливыми, но это не имело успеха. У меня возникли трудности и в моем поместье. Были совершенно открыто сделаны порубки в парке и скошена трава на лугах, но это не казалось существенным, пока отношения с большинством соседей продолжали оставаться хорошими. Нашлось всего несколько таких, которые подбивали остальных занять мои земли и дом и арестовать меня. Их пропаганда не была успешной, и, когда я в августе вышел из Комитета, я мог, не опасаясь ничего, жить в Петровском.
Я оставил Комитет, потому что правительство Керенского стало определенно социалистическим и совершенно беспомощным. Оно действовало под влиянием и контролем Петроградского Совета рабочих и солдат, издавало глупые, невыполнимые декреты, ничего не делало, чтобы пресечь большевистскую пропаганду в деревне и на фронте, и, наконец, отвергло единственный путь, который мог спасти Россию, – диктатуру, возглавляемую популярным героем – генералом Корниловым. В моем уезде, как и везде, радикальные социалистические и анархистские элементы взяли верх в административных органах и ускорили конец – триумфальное вторжение большевизма и анархию. Наиболее никчемные жители деревни – дезертиры, хулиганы, неграмотные, бездельники и мальчишки – подняли головы и взяли власть в комитетах. Наиболее благоразумные не ходили на общинные выборы. Никогда я не видел такой бесстыдной пародии на выборы, как в Учредительное собрание в октябре, когда небольшая кучка рабочих-большевиков, разделенных на вооруженные отряды, принуждала по всем уездам неграмотных крестьян отдавать свои голоса за большевистских кандидатов.
Какое грустное это было время, октябрь 1917 года! И как будто нарочно, осень была красива как никогда, золотая осень, вдохновлявшая наших величайших поэтов и художников. От этого было труднее оставить дом, но я должен был уходить. Мои друзья, местные крестьяне, часто навещали меня и предупреждали, что радикальные элементы собираются схватить меня. Такое же предупреждение исходило и из уездного города, поэтому я решил уехать в Москву.
Было неясно, что делать со всеми художественными сокровищами, старинными книгами и рукописями, находившимися в доме, собранными еще Шуваловым. Его племянник, мой прадед, унаследовал коллекцию и пополнил ее. Я знал, что коллекция погибнет, а возможно, погибнет и дом. В некоторых уездах крестьяне поджигали дома со всем, что там было, как будто для того, чтобы быть уверенными, что помещик не вернется. Иногда они делили между собой мебель и разрезали на куски большие картины и ковры, чтобы каждый имел свою долю.
Я вспоминаю, как один большевик сказал мне, что все дома, построенные до 1861 года, и вся мебель, купленная до этой даты, должны быть отданы людям, потому что это было накоплено за счет крепостных, работа которых не оплачивалась. Это был аргумент, заставивший меня улыбнуться, но ввиду последующих событий мне приходилось принимать его во внимание. Мысль о старых Пальма Веккио, Каналетто, Виже-Лебрен и других картинах, разделенных на куски, чтобы украшать стены крестьянских изб, была ужасна! Поэтому я решил упаковать наиболее ценные вещи и послать их в дом моего отца в Москве, где их можно было спрятать в подвале. Вслед за тем, как уехали некоторые из моих преданных друзей-крестьян и персонал моего госпиталя, принадлежащего теперь земству, покинул Петровское и я с моей семьей. Когда я кинул последний взгляд на дорогой старый дом, где столько поколений Голицыных жили так счастливо, у меня было печальное предчувствие, что я уезжаю на долгое время, если не навсегда.
Седьмое ноября – день начала большевистской революции, день, когда я начал свои странствия по стране, которые привели меня в тюрьму.
Мы приехали в Москву, как раз когда начались бои на улицах. Слышались выстрелы красных, постепенно окружавших Москву, которую защищали несколько сотен офицеров и мальчиков из военной школы (кадетов). Защитники располагались в Кремле и окружающих центральных частях города. Дом моего тестя, где мы остановились, был расположен в центре, рядом с военной школой (кадетским корпусом), и вначале мы думали, что так безопаснее. Но когда бои достигли центра, это место стало целью большевистских атак. Поход в ближайшую лавку или аптеку превратился в опасное приключение, потому что снаряды разрывались в воздухе и пули свистели, пролетая по улицам. Ночью грохотанье пушек и стрекот пулеметов будили и пугали детей и взрослых. Красное небо, освещенное горящими домами, усиливало страх.
Не было воды, отопления и электричества. Дом освещался несколькими свечами. Добывать провизию было трудно. Вначале с некоторыми предосторожностями можно было выйти на улицу, но позже это стало невозможным. Мы были отрезаны от друзей и всего мира опасностью на улицах и оборванными телефонными проводами.
В это время я должен был навещать маленькую дочь сестры, заболевшую скарлатиной. Они жили на расстоянии версты, и мне приходилось пробираться вдоль домов под защитой их стен. Наиболее рискованно было пересекать улицы, что приходилась делать с максимально возможной скоростью. Нельзя было предугадать направление огня. Несколько дней спустя мне пришлось отказаться от этих вылазок, так как бои шли на улицах, которые я должен был пересекать. Так продолжалось четыре дня. Когда я проснулся на пятое утро, меня поразила тишина в городе. Я понял, что между воюющими сторонами заключено соглашение. Мы с женой вышли из дома с едой и лекарствами для больного ребенка. Печальная картина! Разрушенные и сожженные дома, разбитые окна, везде следы пуль, закрытые магазины, бледные и обеспокоенные люди, вылезающие из подвалов. Мертвая тишина во всем городе не успокаивала, это была кладбищенская тишина.
Моя маленькая пациентка умерла накануне ночью, задохнувшись от абсцесса на гландах. Бедная невинная жертва революции, которая, возможно, была бы спасена, приди медицинская помощь всего на день раньше.
Какое напряженное, тяжелое это было время! Большевики грубыми, беззастенчивыми методами захватывали управление, банки и всю торговлю. Продовольствие исчезало с рынков, дома и земли по декрету отбирались у их владельцев, вскрывались сейфы, и ценности забирались комиссарами, банковские счета и депозиты находились под контролем с приказом не выдавать никому более ста рублей в неделю и т. д. Было невозможно далее оставаться в этом аду.
Начались аресты среди «буржуазии». Люди тысячами спешили покинуть город, большинство ехало на юг в надежде, что казаки Дона и Кавказа не будут затронуты большевизмом. Все пытались купить билеты, продавая за бесценок мебель, пытались с помощью различных уловок забрать свои деньги из банка. Поезда, набитые до предела, везли тысячи людей на юг, уезжали бывшие состоятельные люди, аристократы, лидеры антибольшевистских и прогрессивных партий, офицеры, студенты – все те, кто не мог или не хотел оставаться с новыми правителями. Эта эмиграция продолжалась месяца два и составила ядро Корниловской и Деникинской армии и правительства.
Некоторые из моих друзей и я стали думать об отъезде в Сибирь. У нас была информация от людей, недавно прибывших оттуда, что большевики никогда не возьмут власть в тех краях и что жизнь там легкая и дешевая.
