Несколько дней спустя после нашего воссоединения нас посетил адвокат, присланный нашими друзьями в Москве. Это был социалист, симпатизирующий коммунистической партии, и тем не менее ему не разрешили говорить с нами наедине, разговор должен был происходить в присутствии комиссаров. Нам следовало быть осторожными, консультируясь с ним, но, поскольку нам нечего было особенно скрывать, мы говорили ему практически то же, что и на следствии. Позже мы слышали, что он еще несколько дней оставался в городе, стараясь убедить власти, что нас следует выпустить, а потом возвратился в Москву, чтобы ходатайствовать по нашему делу в Центральном Совете. Возможно, благодаря его вмешательству дело имело счастливый конец. Однажды утром камеру открыли, и в нее вошли три милиционера (агенты ЧК), вооруженные револьверами. Они приказали нам собрать вещи и приготовиться к переезду в другую тюрьму. Их сопровождал старый инспектор, выглядевший смущенным и грустным. Слова моего надзирателя: «Они приходят, велят собрать вещи, чтобы перевести вас в другое место, а потом расстреливают» – пришли мне на ум. Единственно, что утешало – дневное время, надзиратель говорил, что расстрелы чаще происходят ночью. Но могут быть исключения! Я не сказал о своих подозрениях моим товарищам, возможно, что они думали о том же.
Мы были выведены из тюрьмы и посажены в разные экипажи, каждый с одним часовым. Было ясное солнечное утро. Потоки талой воды бежали вдоль улиц, заполненных людьми, радующимися первым теплым весенним дням. Меня везла маленькая старая лошадка, двигавшаяся медленно, так что я несколько отстал от своих друзей. Совершенно случайно недалеко от тюрьмы я увидел мою кузину Евгению, которая пришла с ежедневной передачей. Моя жена несколько дней назад поехала в Тюмень навестить детей, и ее функции по снабжению нас едой и книгами и по переговорам с комиссарами в ее отсутствие взяла на себя моя кузина – сестра Лопухина.
Я крикнул, чтобы она следовала за нами, что вызвало чрезвычайно грубую ремарку моего стражника. Евгения наняла другого извозчика и поехала за нами на некотором расстоянии. Это была удачная встреча, так как, если нас переведут в другую тюрьму или на станцию, чтобы перевезти куда-то, она будет знать, где мы. Но если нас ждет судьба, которой я опасался… бедная девочка, ее ждет ужасное испытание. Мы ехали молча. Я приготовился к смерти и думал о своей семье. Когда мы проезжали мимо церкви, я снял шляпу и осенил себя крестным знамением. Часовой посмотрел на меня с презрением и нарушил молчание:
– Как вы можете, образованный человек, верить в такие детские сказки?
– Но я полагаю, что именно потому, что я образованный человек, я верю в Бога, – ответил я.
После часа езды через город мы остановились у двухэтажного кирпичного дома с решетками на окнах.
С чувством огромного облегчения я прочел надпись на двери «Городская тюрьма». Это была пристройка к другой тюрьме, специально предназначенной большевиками для более важных заключенных. Первая была полна, и в ней не было достаточного количества одиночных камер.
Тюрьма была расположена у подножия небольшого холма, окруженного садами. Воздух был чистым, но больше всего нас обрадовало то, что наша камера, хоть и гораздо меньше, чем прежняя, была на втором этаже, с двумя большими окнами по фасаду. Она была полна солнца и с видом на часть города и покрытые лесом Уральские горы. После двух месяцев заключения в большой мрачной камере с окнами, упирающимися в стену, без единого луча солнца, эта маленькая комната с четырьмя низкими кроватями, столом и двумя деревянными стульями казалась нам такой светлой и уютной. Эта тюрьма, в отличие от других, совсем не была переполнена. Около 15 человек, заключенных в маленькие камеры, встречались на часовых прогулках во дворе.
Мы постарались устроиться в нашей камере поудобнее, насколько это было возможно, проводили время в разговорах, чтении, стряпне на керосиновой лампе и содержании комнаты в порядке. Позже, когда весна вступила в свои права, нам разрешили бывать на воздухе дольше и даже вместе с другими заключенными работать в маленьком огороде, сажая овощи и думая о грустной возможности собирать и есть наш урожай осенью. Наверное, это редчайший случай, когда человек, сажая, молил Бога о том, чтобы не ему воспользоваться урожаем.
Жизнь в тюрьме была вполне сносной, если бы не неопределенность нашей судьбы и не присутствие стражи. В предыдущей тюрьме мы были под охраной людей, воспитанных старым режимом и более или менее симпатизировавших нам. Здесь все были новыми. Инспектор – простой рабочий, коммунист и человек грубый – сделал вначале нашу жизнь трудной, но после долгих разговоров, в основном с кн. Львовым, частично попал под его влияние и под конец нашего пребывания изменил свое отношение к нам и сделал некоторые уступки, дав нам больше свободы, разрешил ходить по тюрьме и дольше оставаться во дворе. Мы охранялись солдатами, менявшимися здесь очень часто, они были очень юными и крикливыми мальчишками. Весь день они шумели в коридоре и пели богохульные или революционные песни.
Заключенными были офицеры и студенты, священник, несколько должностных лиц старого режима, даже один политический эмигрант из Америки. Этот человек был осужден раньше на 10 лет, из ссылки в Сибири бежал в Канаду, во время революции вернулся обратно, чтобы работать с большевиками. Он занял высокий пост, но вскоре разочаровался в новом режиме, был арестован и посажен в тюрьму как контрреволюционер.
Однажды ночью мы услышали шум внизу, нам сказали, что привезли важных заключенных. На следующее утро меня как врача попросили навестить пациента в одной из соседних камер. Там я увидел высокого полного человека с длинными седыми волосами, облаченного в монашескую рясу и дрожащего от лихорадки, у него был сильный бронхит, и я прописал лекарство. Это был архиепископ Гермоген из Тобольска, арестованный несколько дней назад и доставленный в нашу тюрьму в ужасных условиях, в отвратительную погоду.
Архиепископ Гермоген был хорошо известной фигурой в России, но я не встречал его раньше и был рад помочь ему в этой печальной ситуации. Он играл крупную роль в 1905 году как лидер контрреволюционного антисемитского движения в приволжских уездах, где он был епископом. Его имя было одиозным у социалистов и евреев, которых он неустанно обличал в своих пламенных речах. Позже с такой же энергией он начал бороться против Распутина и из обвинителя превратился в обвиняемого. Под нажимом Распутина его послали в один из монастырей в Польше, что принесло ему популярность даже в прогрессивных кругах. В 1917 году, в начале революции, он был назначен архиепископом Тобольска, города, где несколькими месяцами позже были казнены государь и его семья
[90]. Будучи страстным патриотом и забыв все то зло, которое принесла ему борьба с Распутиным, Гермоген делал все, что могло помочь несчастному монарху. Это было просто чудо, что он так долго оставался на своем месте при большевиках.
Его защищала популярность. У меня была возможность навестить его несколько раз в качестве врача и хорошо познакомиться с этим интересным человеком. Он был взят из нашей тюрьмы под предлогом возвращения в Тобольск, но на борту парохода был замучен и выброшен в реку.
