В 1867 году к весне в Москву ожидался приезд царской семьи с целью познакомить цесаревну с Москвой. Принцесса Дагмар стала Марией Федоровной. К этому приезду готовились с радостью. Мама́ решила, что и я буду на Высочайшем выходе, хотя мне исполнилось только 16 лет. Но я была по росту совсем взрослая и принялась заблаговременно думать о своем туалете.
Назначен был день въезда. Взяли и мы окно на Тверской. Настал ожидаемый день. Майское солнце заливало улицы Москвы. Движение всюду неимоверное, тьма народу, пропускаемого всюду, экипажи придворные и др. Все нарядно, все блестит, и мне становится весело от этого шума, движения.
Отлично видна улица, и вдруг среди гула толпы раскаты могучего русского: «Ура!» Это «ура» я и в юности, и позже равнодушно слышать не могла, так же как и звуки дивного нашего гимна!
Царские экипажи длинной вереницей следовали один за другим. Шесть белых коней впряжены в золоченую карету, по бокам ее с одной стороны ехал Наследник, счастливый жених миловидной будущей нашей Царицы. Она вся в белом, с улыбкой, кланялась народу, а большие, красивые, темные глаза с любовью глядели на этот народ, который полвека спустя вонзил меч в ее материнское сердце!
Не пришлось мне быть на Выходе! Заболела я корью, сильной, но без осложнений. Мама́ выезжала то на балы, то на рауты и перед отъездом заходила всегда ко мне показать свой туалет. Как хороша была она и как запечатлелось особенно одно ее платье из белой легкой материи с бархатными алыми лентами в виде отделки, а на голове венок из золотых листьев! Талия была тонкая, стройная, каких теперь не найдешь, шея, постановка головы напоминали древнюю статую.
Я очень гордилась ею, и мне было так приятно слышать комплименты на ее счет. Долго сохранила она юношеский вид, и только болезнь придавала ей ту бледность, которая никогда не прошла, даже с годами, когда она значительно окрепла. После отъезда Двора и поправившись от кори, уехали мы опять в милые Железники и зажили счастливой, беззаботной жизнью. Уроки мои прекратились, только продолжали мы занятия по-английски с неизменной miss Chance. В Железниках опять устраивались всякие увеселения, поездки, живые картины. Меня нарядили ангелом с тарлатановыми крыльями в одной из картин. Были у меня закадычные друзья – две девицы Зыбины, скоро я с ними сошлась, как сходятся девочки в 16 лет. Звали их Надей и Лизой. Старшая была моих лет, милая, тихая, некрасивая и вследствие этого немного забитая в семье. Вторая, бойкая брюнетка, была годом или двумя моложе. Она всем нравилась своей резвостью, оригинальной, немного цыганской красотой. Самое приятное для меня было ехать к Зыбиным в их Азаровское и оставаться у них на ночь. Устраивались мы, девочки, втроем в одной комнате и до рассвета не могли угомониться, болтая, хохоча, выделывая всякие шутки, обливая друг друга водой, бросая подушки и творя тому подобные шалости. Засыпали под утро, и нас не могли добудиться до завтрака. Много было ягод у Зыбиных. Забравшись в малину или клубнику, мы беспощадно ее уничтожали.
Так весело, хорошо проходило лето! В жаркие дни, встав рано, бегала я на наш пруд под горой и с наслаждением погружалась в его холодную воду. Пруд этот маленький, очень железистый, вследствие чего даже из Калуги кое-кто приезжал купаться в нем для здоровья. В это время он был чистый, не заросший, как теперь, сестры Маша и Оля также купались со мной, и вытащить нас из воды было очень трудно. Отенька купалась с нами и поминутно по-немецки кричала: «Да выходите же, наконец, нет больше терпения с вами!» и т. д. Она меня выучила плавать. Веселые, с мокрыми волосами от брызгов, возвращались мы домой к утреннему чаю. День проходил незаметно. Была у меня своя верховая лошадь – красавец Али. Ездила я бойко, препятствия для меня не существовали. Али брал и барьеры, и рвы. Любила я эту лошадь почти как человека. Знала она меня, ржаньем приветствовала, когда я входила в денник с хлебом и сахаром. Сопутствовал мне старый берейтор Тимофей, бывший крепостной, отец горничной моей матери. Смотрел он на меня чуть ли не как на свою дочь, учил верховой езде, сам он прекрасно ездил, как старый военный. В Калуге в то время в ссылке проживал знаменитый Шамиль, его я только видела один раз мельком. Как-то мы, то есть мама́ и я, поехали к его женам, понятно, из любопытства. Старшая его жена Шуанет была симпатичная, когда-то красивая в молодости, очень милая в обхождении. Не помню других жен. Одна из них умерла в Калуге и похоронена на магометанском кладбище, откуда вид дивный на долину Оки. Когда мы приехали в дом, где жил Шамиль, он встретился нам и тотчас исчез. Я успела разглядеть только белую чалму его и большую белую бороду, которую он, говорят, раньше красил в красный цвет. Жены его были в национальных костюмах, старшая Шуанет одета была побогаче. На голове вышитая золотом шапочка и длинная вуаль, вышитая шелками. Угостили нас кофе, шербетом и всякими сластями. Уехали мы от них очень довольные, что могли проникнуть к ним. У Шамиля было два сына, которые приезжали в Калугу, старший, Казы Магомет, – суровый, жестокий, и второй, Шеффи, служивший в одном из наших полков, очень добродушный, веселый малый, с которым пришлось познакомиться. Но с кем мы часто виделись, так это с Абдурахимом – зятем Шамиля. Он воспылал к нам любовью и очень часто верхом на чудной лошади приезжал к нам в Железники. Однажды он предложил мама́ сопутствовать меня верхом, и мама́ согласилась! Я была в восторге, что вместо старика Тимофея поеду с молодым, нарядным горцем. Красив Абдурахим не был. У него было типичное смуглое лицо, черты лица неправильные, но он был замечательно ловок, ездил как все черкесы, не считаясь с препятствиями, с горы спускался с головокружительной быстротой, на галопе поднимал платок, камень и т. д. Во время наших прогулок рассказывал мне всякие страшные истории про жизнь черкесов, их набеги и, показывая свой кинжал, говорил, что не одну голову он им перерезал. Становилось даже жутко, слушая его. Но в общем это был милый, наивный малый, по-русски говорил с сильным акцентом. С грустью осенью уезжала я из Железников, даже плакала, расставаясь с милыми местами, моей уютной комнаткой внизу. Теперь эта комната – моя уборная. Сестры жили наверху с От. Ег.
Опять подавались экипажи, большая четырехместная карета, запряженная шестериком, с мальчиком-форейтором верхом на одной из передних лошадей. Вторая карета – двухместный дормез – запрягалась четверней лошадей. Как грустно делалось на душе, когда заслышишь утром звон бубенчиков – значит, ямщики уже привели лошадей и скоро мы пустимся в путь… Поднималась страшная суета, лакеи, горничные перекликались, хлопали дверьми и постоянно бегали то с чемоданом, то с баулом, то с картонками в переднюю, все это нагромождалось друг на друга и затем находило место снаружи и внутри кареты. Мама́ больше всех суетилась, нервничала, вспоминая, не забыты ли ей ключи, даны ли все приказания. Отенька с сестрами помещалась в большой карете, а я с мама́ – в дормезе, если мы ехали без папа́. На обоих козлах по лакею, а сзади в кузове все горничные. Не помню, как размещалась и переезжала остальная прислуга, которой у нас было много. Приезжали с нами прощаться наши друзья Зыбины. Расставаясь с ними, мы плакали, клялись в вечной дружбе. Перед тем как сесть в карету, мама́ приказывала всем собраться в зале, молча посидеть, и затем, перекрестившись, все выходили на крыльцо, там дожидалась нас остальная прислуга Железников с пожеланиями счастливого пути, целовала ручку или в плечо. Длинен казался нам путь. На всех станциях меняли лошадей, опять ночевали в Малом Ярославце и в Москву въезжали на следующий день к 5–6 вечера.
