А пока принесло огорчение. Потому что та вымечтанная Роксоланой свадьба вышла и не для нее и не ради нее. Где-то она еще гудела и звенела на весь Стамбул, уже и кончалась, а Хуррем не могла взглянуть на нее хотя бы краешком глаза.
Султан был милостив к своей Хуррем. Снова не стал ждать сорока дней очищения роженицы, не дождался даже четырех, уже на третий день навестил султаншу, показали ему сына Селима, щедро одарил он и мать, и дитя, потом спросил у Хуррем, какое у нее сейчас самое заветное желание.
- Увидеть свадьбу вашей сестры, - слабо улыбнулась Хуррем.
- Но ведь она кончилась! - удивился Сулейман.
- Разве может что-либо кончаться без вашего повеления, мой господин? Вы не можете разве что воскрешать умерших, ибо на то воля аллаха, все остальное на этой земле в вашей воле, и по вашему высокому повелению всегда может начаться даже то, что давно считалось законченным.
- А вы, моя султанша, разве найдете в себе силы, чтобы подняться так скоро после ваших священных усилий? - спросил заботливо Сулейман.
- Считайте, что я уже поднялась и снова стала вашей наивернейшей служанкой, о мой великодушный повелитель!
Это было чудо. Родила дитя чуть ли не семимесячное, а оно было резвее Мехмеда. Вымученная преждевременными родами, почти умирающая, готова была подняться с постели через три-четыре дня, только бы удовлетворить свое любопытство, созерцая чужое счастье.
Султан велел возобновить торжества на Ипподроме через шесть дней. Для этого спешно был сооружен крытый кьёшк, защищенный деревянными кафесами, устланный внутри коврами. Сулейман повез туда свою султаншу, вместе с нею засел на целый день, наблюдая состязания пехлеванов, стрелков, жонглеров и акробатов, любуясь тем, как новые и новые толпы вливались на Ипподром, пили и ели, прославляли своего повелителя, получали подарки и снова прославляли щедрость султана.
Затем в сопровождении вельмож, нарушая вековечные обычаи, взял с собой султаншу и навестил зятя и сестру в их дворце, чтобы узнать, счастливо ли они живут, и вручить им новые щедрые дары. Снова вернулся в кьёшк на Ипподром, смотрел теперь, как угощают верных его янычар и раздают им деньги, радовался, что отныне в столице, а следовательно, и во всей державе, воцаряются сила и закон и что его народ с таким весельем встречает султана с султаншей.
А Хуррем сидела рядом с султаном, долгие часы смотрела на неудержимое веселье стамбульских дармоедов, думала о чужом счастье, горько было у нее на сердце, но не выказывала этого перед султаном, улыбалась ему хоть еще и слабо, но бодро, а в душе всхлипывало что-то темное и мучительное: "Стороною дождик идет, ой, стороною да не на мою розочку алую".
Султану даже в голову не приходило, что этой пышной свадьбой, еще не виданной в Стамбуле, он порождает и укрепляет две наиболее враждебные силы в своем государстве, которые рано или поздно должны будут столкнуться и одна из них неизбежно погибнет. Одну из этих сил он неосторожно показал народу и тем ослабил ее стократно, ибо, как высоко вознесенную, народ сразу же ее возненавидел, а другая сила пока оставалась скрытой и от этого была намного сильнее.
Силой явной был Ибрагим, отныне не только великий визирь, но и царский зять. Силой скрытой - Роксолана, время которой еще не настало, но когда-то могло и должно было настать.
ПОХМЕЛЬЕ
Жить среди зверей.
Здесь не скрывали, напротив, кичились тем, что они звери. Иноземных послов, прежде чем они попадали в тронный зал, чтобы поцеловать полу Сулейманова кафтана, проводили через двор, где стояли гигантские Сулеймановы слоны, а потом между клеток с львами и леопардами, проходом таким узким, что послам в любую минуту могло показаться, будто сквозь прутья просовывается страшная лапа дикого зверя, унизанная крепкими и острыми, как ятаганы, когтями.
Упорно, неодолимо, бессонно мерили свои клетки дикие звери на пушистых упругих лапах, хищно пощелкивая твердыми, как сталь, когтями, с неторопливой кровожадностью выслеживая добычу, точно заклятые души вурдалаки. Даже в походы султан брал свой зверинец, и часто перед входом в его восьмигранный красный шатер, раскинутый на отлитых из золота столбах, привязывали хищных пантер и гепардов, как бы затем, чтобы показать: падишах повелевает даже дикими зверями.
Но была сила, которой боялся и сам султан. Призванная укреплять и подпирать империю, она иногда потрясала ею так неожиданно и страшно, как никакая другая. Силой той были янычары. Это султанское войско, которое наводило страх на Европу, Азию и Африку несколько столетий, придумал брат султана Орхана - Алаэддин, добровольно отказавшийся от посяганий на престол и ставший у своего младшего брата великим визирем. Он ввел в покоренных землях на христиан налог крови - девширме. Раз в пять лет специальные султанские чиновники должны были брать с каждых сорока дворов по одному пятилетнему мальчику, причем выбирали самых лучших и здоровых. Детей уводили навеки. С печальными лицами горько плакали родители, родные и их братья и сестры, такой крик стоял, что невозможно передать человеческим языком; надев траур и власяницы, посыпали голову пеплом бедные родители и громко кричали, мертвым завидовали живые, когда детей отрывали от родителей. Было много горя, слез и страданий". Стон этот пробьется сквозь толщу столетий. Пили кровь из народа, чистейшую, невиннейшую. Лишали народ будущего, считая в самоуверенном ослеплении, что будущее принадлежит только им. Алаэддин говорил: "Когда дети будут принудительно исламизированы и как воины взяты на государственную службу, то этим будет достигнуто их временное и вечное освобождение, ибо слова Корана провозглашают, что в каждом новорожденном заложено стремление к исламу. А когда это стремление распространится в войске из христианских детей, тогда легко будет с их помощью приобщать к исламу их соотечественников, и таким образом все больше будет увеличиваться их количество".
Свыше десяти лет учили взятых в вечную неволю детей в школе аджемов в Сютлюдже чужому языку, вере и искусству убивать людей, содержа несколько тысяч в огромном мрачном здании, убогой тесноте и жестокости, затем посылали самых ловких в янычарские орты, остальные шли пажами в султанский двор и во дворы вельмож, обучались дальше, выбирая себе ту или иную специальность. Некоторые из них на всю жизнь оставались в прислужниках, другие, как, например, прославленный зодчий Синан, проявляли одаренность, еще другие пробивались к наивысшим должностям в державе и уже при Сулеймане становились даже великими визирями, всюду платя миру той же жестокостью, какую он проявил к ним и к их детству. Молодых янычар обучали и дальше - до двадцати пяти и до тридцати лет, пока наконец они не становились воинами, каких не знал мир. Янычары не были простыми, вульгарными головорезами, как представлялось тогда непосвященным. Подлость и жестокость возрастают от учености - так считали наставники этого войска, поэтому неутомимо учили и учили янычар до самой смерти, добиваясь наивысшего умения и совершенства. И они оправдывали надежды. Стреляли из луков так, что на лету попадали птице в глаз, ятаганами не только рубились в рукопашном бою, но и могли одним броском пригвоздить человека к стене, точно бабочку булавкой, знали тайны подведения пороховых мин под стены осажденных крепостей, врываясь сквозь проломы, безжалостно обрушивались на головы защитников одновременно с грохотом взрыва; не спрашивая ничьих советов, знали, какого врага как сломить; не ожидая ничьей помощи, строили при необходимости корабли, отливали пушки, изготовляли порох, наводили переправы через реки и трясины; не зная жалости, не внимая людским слезам, не надеялись и на то, что и их кто-то оплачет, и молча хоронили своих погибших, имели своих собственных имамов, мудрецов, поэтов, даже святого, коим считался веселый бедный дервиш Ходжа Бекташи, живший еще при султанах Фатихе и его сыне Баязиде, а один из последователей его, Али-баба, учил мудрости жизни самого Селима Грозного. Когда Селим спросил у Али-бабы, в чем счастье на земле, тот ответил, издеваясь над султаном: "Есть, пить, выпускать из себя ветры и испражняться". За столь оскорбительный ответ султан велел бросить Али-бабу в подземелье Эди-куле. Но почти сразу занемог желудком. Тогда послал за дерзким дервишем и пообещал, что если тот поможет, за каждый выпущенный ветер будет дарить ему село. И как понесло султана! Даже его мать испуганно закричала: "Сын мой! Прекрати; а то у тебя ничего не останется!"
