— Ваше величество, простите за дерзость, но должен вам сказать, что я не верю… не могу поверить, что у вас взрослые сыновья. Мне кажется, будто я старше вас. Вы такая молодая. Тайна Востока?
— А что такое старость? Может, ее и вовсе нет, а есть только изношенность души. У одних души изношены уже смолоду, у других не тронуты до преклонных лет. Что же касается моих сыновей… Мой самый старший, Мехмед, был бы ныне таким, как вы… А Селим всего лишь на год моложе.
— Но это уже зрелый мужчина!
— Да, зрелый.
Могла бы еще сказать: перезрелый. И не только для трона — для жизни. Почему султан избрал его наследником? Потому, что был старше Баязида? Или потому, что внешне поразительно похож на нее? Хотя ничто не объединяло его с матерью, кроме рождения. Равнодушный ко всему на свете, кроме пьянства и разврата, с тупым, обрюзгшим лицом, этот рыжебородый мужчина не вызывал у нее ничего, кроме страха и отвращения. Из всех известных ей зол только ненависть была хуже равнодушия, но Селим, кажется, никогда не сумел бы различить этих чувств, разве что догадался бы позвать своего верного Мехмеда Соколлу и сказать: «А посмотри-ка, что там такое?» Если его дед Султан Явуз сам срезал драгоценные камни с тюрбанов убитых врагов, а султан Сулейман хотя бы смотрел, как это делают для него янычары, то Селим разве что удосужился бы послать кого-нибудь и сказать: «Пойди-ка, принеси сюда вон то». А сам даже пальцем бы не пошевельнул.
О том, как он начал пить, была даже байка. Роксолана и сама готова была поверить в эту побасенку, ибо откуда же нашло на него все это? А рассказывали так. Дескать, еще будучи подростком, прогуливался он по столице со своей свитой и на одной из улиц встретил молодого османца, который повел себя очень дерзко.
— Ты знаешь, что я шах-заде? — закричал Селим.
— А ты знаешь, что я Бери
[51]
Мустафа? — не испугался тот. — Если хочешь продать Стамбул, я куплю. Тогда ты станешь Мустафой, а я шах-заде.
— Да за что же ты, несчастный, купишь Стамбул?
— За что? А тебе какое дело? А много будешь разглагольствовать, я куплю и тебя, ибо кто ты, как не сын рабыни, то есть раб, а раб — это не человек, а просто вещь, которую следует продавать на торгах.
Пьяного заперли в зиндан, а наутро поставили перед разъяренным Селимом. И тот затопал ногами на Бери Мустафу.
— Как посмел ты, сын шайтана и свиньи!..
— О сын всемогущего властелина, — упал на колени Бери Мустафа, — если бы ты вчера был в таком состоянии, в каком находился я, ты отдал бы за это господство над всем миром.
Селим отведал и оставил возле себя Бери Мустафу, чтобы пить вдвоем. Сменил ему имя, а с течением времени окружил себя еще большими бездельниками и прожигал время в гульбищах, в попойках, в поездках на охоту, пропадал в своем гареме, не заботился ни о чем, кроме удовольствий. Попадая на торжества к султану, Селим либо говорил глупости, либо бормотал что-то на охотничьем жаргоне. Ел как обжора. На охоте бежал впереди собак. Провозглашенный наследником трона, устроил ученый спор с улемами и швырял сапогом в лицо тому, кто пытался с ним не соглашаться. Более всего любил состязания всадников на ослах, победителям вручал золотой прут. Ни о чем не заботился, ни о чем не думал, во всем полагался на Мехмеда Соколлу, который к своей врожденной ловкости старательно и упорно прибавлял учение всюду, где только был, и с годами вырос в царедворца, воина и государственного мужа, который мог бы ублажить самого требовательного властелина, а не только этого равнодушного, отупевшего от власти и богатства наследника трона.
Может, все изменилось бы к лучшему, если бы удалось убрать этого зловещего Соколлу, но он словно бы владел звериным предчувствием опасности и каждый раз ускользал от западни, которую готовили для него. Спасся даже во время заговора Роксоланы. Ахмед-паша послал тогда своих людей, чтобы привели Соколлу к нему и по дороге убили за непослушание, ибо напрасно было надеяться, чтобы тот шел к садразаму как овечка. Но Соколлу в столице не нашли. Вместе с шах-заде Селимом он отправился на ловы неизвестно куда. Поехал на охоту в то время, когда султан лежал почти мертв! На это способен был только Селим, а Соколлу даже не попытался отговорить его. Как бы там ни было, но случилось. Соколлу уцелел, а султан, узнав о поступке Селима, похвалил сына за то, что своевременно бежал от заговорщиков, чтобы не встревать в это богопротивное дело, и с тех пор еще более настойчиво выказывал свое расположение к нему, не замечая развращенности и растления своего наследника.
Роксолане казалось, что только душа Баязида, единственного из ее сыновей, не поддавалась растлению ни властью, ни страстями, ни наслаждениями, ни жадностью. Почему же не замечал и не мог понять этого султан?
Даже теперь, когда над империей нависла угроза от бунтовщика, провозгласившего себя султанским сыном Мустафой, и когда именно Баязид кинулся спасать трон, а Селим продолжал пьянствовать в летнем дворце на Босфоре, Сулейман не изменил своего отношения к сыновьям.
Старая хазнедар-уста как-то сказала султанше, что для гарема куплена у адмирала Пияли-паши молодая невольница.
— Разве я не велела не покупать людей! — сурово взглянула на нее Роксолана.
— Мы просили Пияли-пашу, чтобы он подарил девушку, но капудан-паша уперся. Привез ее только для гарема его величества, но непременно за золото, ибо то, что куплено, всегда ценится выше, девушка же стоит того она одарена неземной красотой.
— Ты смеешь говорить это мне?
Роксолана никогда не кичилась своей красотой, никогда не принуждала восторгаться своими женскими достоинствами, ибо все принадлежало только ей, но ведь в этих дворцах царило неписаное правило: не восхвалять при султанше других женщин, — почему же оно должно нарушаться именно при ней?
— Ты расхваливаешь красоту какой-то девчушки? — повторила Хуррем.
— Ваше величество, — склонилась в поклоне старая турчанка, — это создание принадлежит к числу чудес, на которые способен только всемогущий аллах.
— Она мусульманка?
— Да, она приняла истинную веру. В гареме ее прозвали Нурбана.
— Значит, эта властительница мира родилась не в царстве аллаха?
— Аллах всемогущ и вездесущ.
— Поэтому вы поскорее и нарекли ее владычицей мира?
— Ваше величество, кизляр-ага хочет показать ее падишаху.
— Хорошо. Покажешь ее мне.
Когда Нурбану привели к ней, Роксолана невольно подняла руку к глазам. Девушка ослепляла своей неземной красотой, своим невиданной нежности лицом, огромными синими глазами, каким-то сиянием, излучавшимся от нее, будто таинственный зодиакальный свет.
Еще больше поражена была Роксолана, когда узнала о жизни этой шестнадцатилетней девушки. Она была марранкой, из Испании, принадлежала к народу, который подвергался гонениям в течение многих веков. Остатки марранов изгнал Филипп, а тех, кто не хотел покидать своего жилища, хватала в свои немилосердные руки инквизиция. Родители Нурбаны вместе с несколькими сотнями семей таких же изгнанников осели на Сицилии, но местные фанатики прогнали их оттуда. На стареньком паруснике несчастные поплыли на восток, надеясь спастись — о диво! — во владениях султана Сулеймана. Но на море их взяли в рабство венецианцы и продали на Мальте. Оттуда хозяева повезли их во Францию, но по дороге ужасная буря вдребезги разбила корабль, и все марраны нашли свою смерть на морском дне. Нурбана, единственная из всех, чудом спаслась, ухватившись за обломок корабля. Потерявшую сознание, ее выловили турецкие корсары и, пораженные ее красотой, привезли в Стамбул.
