- Ек ходили мы с князем на етвигов, так кнезь меня и просит "Покажи всем зеленым, ек ты бьешь своим копьем!" А е ему. - Екало все пытался показать руками: и как он шел с князем на ятвигов, и как князь его позвал, и как говорил, и получалось еще смешнее от этого беспорядочного, глуповатого размахивания длинными руками. - А е ему, значит, не говорю, а покажу сначала кнезю, а всем тоже покажу... Да ек побегу на етвигов, да ек нанижу на копье одного, и другого, и третьего - девьеть етвигов на одно копье и держу его, ек кнежеский флажок, а после, значит, молодому вою, забираю его копье, а ему даю свое с девятью етвигами и говорю - не говорю, а показываю, что ты держи копье с деветью етвигами, ек е держал, а е еще поколю и еще нанизал...
- Сколько? - крикнул купец. - Сколько ты там нанизал? Все равно меньше, чем я жен имел: потому что жены...
Но тут косолапый жалкий человечишка, видно, решил, что настало и его время вмешаться в похвальбу, он махнул ковшом, и, прерывая купца, зачавкал:
- Так он меня хотел, а е его... Пр-с-с-с! - начинал со средины, видимо, продолжая ему лишь известное приключение: никто не мог понять, о чем идет речь, да никто и не стремился к этому, ибо квелое чавканье человечка и не слышно было, разве что Сивоок, стоявший совсем рядом, мог взять в толк: - А в его тогда... А он меня только, а е его... Пр-с-с-с!
- Цыц! - гаркнул купец. - Когда я говорю про жен, все должны молчать. Как воды в рот. Ибо жены...
- Каких у тебя больше, чем у князя Владимира, - подбросил снова дровосек, но купец не обратил внимания на шпильку, оставил вмешательство дровосека в разговор без внимания, громко отхлебнул из своего ковша. А его место в похвальбе сразу же заполнил новый пьяница, мешковатый мужчина, одетый небрежно, однако весьма добротно, с большим ножом на поясе, украшенным серебром, серебром же были отделаны и ножны для ножа, а рукоять ножа красиво изукрашена резьбой.
- Меч дома оставил, - откашливаясь, произнес мешковатый, - а то бы показал, что могу. А могу так. Дику голову отсечь не размахиваясь, а туру одним махом... В пущу иду с одним мечом, другое оружие мне ни к чему. И конь не нужен... Один меч... А мечом тридцатилетние дубки срубаю... Вот так: раз - и готово!
- А я не так люблю пить, как закусывать, - подал голос из-за своей деревянной личины пучеглазый, смачно посасывая мед. Он обладал удивительным умением не только выглядывать из-за чаши своими глазищами, но еще и говорить, не прекращая питья. - Мог бы целое озеро выпить, ежели закусывать. И чтобы мнясо. Люблю мнясо! Кто любит жену, кто на печенега идет, а я люблю мнясо! Если бы даже целого дика зажарили - одолел бы его! А ты сидишь возле человека, видишь его муку, сам имеешь в меху копченку и помалкиваешь!
Он вслепую потянул руку к дровосеку, выкатил в его сторону свой неистовый глаз. Дровосек оттолкнул его руку.
- А дудки! - воскликнул таким светлым голосом, словно бы и не пил еще ничего. - Не коси глаз на чужой квас! На чужой каравай рот не разевай!
Пучеглазый захлебнулся медом, торопливо оторвал чашу от расквасистых губ.
- Жаль тебе? - сказал чуть ли не нищенским тоном.
- А он меня хотел, а е его... Пр-с-с-с! - продолжал свой трудный рассказ заика.
- Только для друзей у меня копченка от деда Киптилого! - задиристо воскликнул дровосек. - А дед Киптилый мясные яства готовит для самого князя да для меня, потому как без меня - ни с места! Понял?
- Ну, продай, - сказал пучеглазый, - потому как без закуски не могу... Мнясо чую еще тогда, как оно в дебрях бегает... Вельми мнясо люблю... А у тебя такой ведь запах из меха...
- Почто я должен продавать, ежели и сам съем, да еще и мои братья. Вон какие - видал?
Он показал на Сивоока и Лучука, но пучеглазый и ухом не повел в их сторону.
- Променяй кусочек, - канючил он дальше, снова закрываясь чашей и уже подавая голос из-за нее. - Хочешь, на крест променяю?
Расстегнул одной рукой корзно, пустил между пальцами повисший на тонкой тесемочке крестик из дерева воскового оттенка.
- Заморского дерева крест. За телка выменял. Гречину целого телка отдал.
- Почто отдал - лучше съел бы телка своего. Солонины сделал бы, вот и было бы у тебя чем закусить! - потешался дровосек.
- А он меня... а е его... Пр-с-с-с! - Человечек в последний раз пробормотал свой рассказ, не имевший ни начала, ни конца, склонил голову на плечо, выпустил из безвольных рук ковш, пустил слюну из раскрытого рта.
- Скис божий украшатель! - закричал дровосек. - Одного нет. А ну, кто еще!
Сивоок, у которого тоже кружилась голова, хотя выпил он только два ковшика меду и хорошо закусил копченкой дровосека, сначала не понял значения выкрика своего нового товарища.
- Что ты молвил? - спросил он дровосека с напускной небрежностью, хотя его почему-то очень беспокоило то, что именно ответит ему дровосек.
- Про того? - ткнул тот пальцем на человека, который начисто раскис и уже слег на левый бок и, казалось, умер от страшного мора, который сводит судорогой все члены, перекашивает лицо. - Величайший умелец князя. Все церкви князю сделал. Тридцать и две церкви уже возвел. Исхитряет богов и чудеса всяческие, а пить они ему не помогают. Тщедушные боги. Ге-ге!
Сивоок ушам своим не поверил. Как же так? Да может ли такое быть? Чтобы этот жалкий человечишка имел что-то общее в тем дивным миром, в котором он только что был и из которого, чувствовал теперь совершенно отчетливо, уже никогда не сможет выбраться? В момент, когда они с Лучуком пробирались в Киев, этот город представлялся Сивооку совсем не таким, каким оказался на самом деле. Само слово "Киев" в представлении хлопца почему-то было окрашено в красный цвет, как щиты княжеской дружины. Еще впервые услышанное, оно пылало багрянцем над зеленостью земли, а еще сильнее - над белыми снегами тихих зим. Теперь Сивоок знал, что Киев - это и не белые боярские дома, и не остроконечные церкви из потемневшего восково-чистого дерева, и не кресты, черные или золотые, и не каменные терема, серые, с красными наличниками окон, и не зеленая трава защитных валов, и не желтая глина холмов, и не серебристые пески Днепра и Почайны, - Киев теперь навсегда останется для него сизо-вишневым поющим светом, в котором живут все краски, выколдованные когда-то для него волшебными руками деда Родима. И если все это сделали люди, если родила земля таких могучих духом сыновей, то представлялись они Сивооку именно такими, как дед Родим, - могучими, уверенно-спокойными, выше всех сущих, вырванными из повседневных хлопот, из суеты, из всего мелкого и незначительного.
А тут лежит в грязи торжища жалкий человек, хрипит, будто при последнем издыхании, из гноящихся, стекленеющих глаз у него выдавливаются мутные слезы, с уголков губ выползает клейкая и тягучая слюна. Неужели правду говорил дровосек? Неужели этот новый и неумолимо жестокий бог глумится над человеком даже тогда, когда он творит невероятное чудо для его прославления? Ему мало обыкновенной смерти - он губит людей издеваясь!
